Убийство Деда Мороза Пьер Вери Роман Пьера Вери «Убийство Деда Мороза» из сборника «Остросюжетный детектив», выпущенного без номера в 1993 году. Пьер Вери Убийство Деда Мороза I. МАРКИЗ ДЕ САНТА-КЛАУС Аббат Жером Фюкс, кюре Мортефона, маленького городка в департаменте Мёрт-и-Мозель, со вздохом облегчения поставил раку святого Николая на большой сейф в ризнице. Холода прогнали последних аистов; стаи отощавших ворон с криками кружили возле церковного шпиля. На небольшой площади толпилась кучка веселых взрослых и румяных подростков. Девочки, от которых так и веяло здоровьем, водили хоровод и пели: Трое малышей Собирали колосья в поле… — Смотрите! — закричал какой-то мальчик. — Чудовище снимает свою шкуру! Костюмированное шествие закончилось. Под общий смех «господин святой Николай» помогал разоблачиться похожему на желтого медведя чудовищу, которое в течение часа водил по городку, а оно — вернее булочник Пудриолле, исполнявший эту роль — скидывало шкуру, ворча: — Черт побери! Хоть сегодня и шестое декабря, а я изрядно вспотел! Святой Николай, покровитель Лотарингии, снял расшитое платье, митру, бороду и усы. Нацепив на нос очки, он предстал в своем истинном обличье — ризничего Блэза Каппеля. Девочки показывали пальцами на здоровенного парня с болтающимся на поясе поверх белого передника целым арсеналом пил, сечек и ножей, и продолжали распевать во все горло: Не успели они войти, Как тут же мясник их убил, Разрезал на мелкие куски, И как поросят засолил… Человек с ножами смеялся. Его звали Матиас Хаген и каждый год во время праздничной процессии он изображал мясника из легенды, убийцу троих детей, воскрешенных спустя семь лет святым Николаем. Ему и переодеваться не нужно было, так как он держал мясную лавку на Козлиной улице. — Эй, пекарь, — крикнул он, — идем в «Гран-Сен-Николя», а? По-моему, мы заслужили по кружке пива! Фотограф, ты с нами? Блэз Каппель вошел в церковь. Он был так близорук, что даже в очках наткнулся на стул. Прихожане развлекались. Старики, сидя на низких стульях перед своими домами, с удовольствием посасывали длинные трубки. В пять часов уже смеркалось. Вразнобой доносились молодые голоса: — Сюзель, мы уйдем без тебя! — Плевать! — Золушка, выпейте с нами ликера! — Не могу, нет времени! Что скажут мои птицы? В стороне в угрюмом одиночестве прошел изящный мужчина с орлиным профилем и печальным взглядом. Девочки все еще пели: Минуло семь лет, и святой Николай Прошел среди тех же полей, Зашел к мяснику и, войдя, Поесть попросил поскорей… Аббат Фюкс, человек среднего роста, с густой темной бородой и мягким выражением лица, запирал в сейф в ризнице раку святого Николая: вдруг внезапно раздавшийся из шкафа с церковным облачением треск заставил его вздрогнуть. Священник прижал руку к сильно забившемуся сердцу — сердце у него было больное. Малейшего пустяка бывало достаточно, чтобы его взволновать. Затем он про себя улыбнулся: «Должно быть, это кот Матушки Мишель». * * * Минутой позже ризничий, преклонив колена перед алтарем, вошел в ризницу и от удивления выпустил из рук и одежду, и митру, и накладные бороду и усы. Аббат Фюкс лежал распростершись на полу, запрокинув голову и раскинув руки. Блэз Каппель опустился рядом с ним. Кюре был в сознании. Дрожащим пальцем он указал на открытый шкаф, а затем на узкую лестницу, начинавшуюся напротив двери, и пробормотал: — Человек в маске… он прятался в шкафу… убежал по лестнице. Хотя и тщедушный с виду, Блэз Каппель на самом деле был человеком сильным. Прихватив валявшиеся рядом каминные щипцы, он бросился по ступеням вверх. — Не поднимайтесь, Каппель! — крикнул священник. — Лучше позовите кого-нибудь на подмогу. Но ризничий уже исчез. Сверху послышался его голос: — В окно он не выпрыгивал! Священник приподнялся, медленно переводя дыхание. — Осторожнее, Каппель! — крикнул он. До него донесся звук быстрых шагов, хлопанье резко открываемых шкафов и, наконец, обрывки фраз: — Здесь никого!.. И здесь!.. Однако каким образом, черт… Заинтригованный аббат решился подняться наверх. Прямо над ризницей находилась просторная комната, не имевшая других выходов, кроме лестницы и окна, глядящего с трехметровой высоты в сад перед домом священника. В комнате стояли скамьи, кафедра, клавир, и изредка священник проводил в ней духовные беседы с молодежью. Набожная остролицая женщина учила здесь девушек григорианскому пению и устраивала детские праздники. Ее звали Софи Тюрнер, она приходилась сестрой ювелиру Максу Тюрнеру, но проказники окрестили ее Матушкой Мишель из-за ее бродяги кота, убегавшего каждую неделю, которого она, подобно Матушке Мишель из поговорки, вечно повсюду разыскивала. Тут же стояли три вместительных шкафа. Блэз Каппель распахнул их и вытряхнул содержимое. На полу вперемешку громоздились костюмы, используемые для представлений. В пестрой куче выделялись красные с белой отделкой плащ и шапка Деда Мороза и зеленоватое одеяние Деда с Розгами, которым родители так любят пугать непослушных детей. Шкафы были пусты. Никого не оказалась ни под скамьями, ни за клавиром. Священник и ризничий выглянули в окно. Ни на земле сада, ни на дорожках аллей, ни на пустующих в это время года грядках цветников — от дома и до отстоящей метров на десять невысокой стены, утыканной черепками, — не было никаких отпечатков следов. Человек явно не выпрыгивал в окно. Может, он взобрался по стене на крышу церкви и бежал оттуда? Невозможно: на гладкой стене ни одного выступа, чтобы уцепиться, ни одного окна, откуда могла бы свешиваться веревка. Аббат Фюкс и Блэз Каппель смотрели друг на друга потрясенные. С площади еще доносились ослабленные расстоянием голоса поющих песнь святого Николая девочек: «Дай-ка мне той солонины, Которой уже семь лет», — Он только сказал, а уж мясника За дверью простыл и след… Аббат Фюкс вернулся в ризницу, открыл сейф. Рака святого Николая была из гравированного серебра, прямоугольной формы, и имела двадцать сантиметров в высоту, десять в глубину и пятнадцать в ширину. Особую ценность ей придавали два крупных бриллианта, закрепленные по обеим сторонам золотыми зубцами. Раку выставляли трижды в году: в Духов день, 6 декабря — в праздник святого Николая, и на рождественскую ночь. С приближением этих дней у преследуемого страхом перед возможным ограблением кюре начиналась бессонница. — Ну, вот видите, господин кюре! Бриллианты на месте. Не стоит вам так волноваться. За те десять лет, что Каппель исполнял в Мортефоне обязанности звонаря, церковного сторожа и певчего, а кроме того готовил священнику и вел его хозяйство, у него выработался покровительственный тон, свойственный старым слугам. — Приготовлю-ка я вам настойку с капелькой спартеина. — Хорошо, Каппель. — Потом вы ляжете, а я подам вам яйцо всмятку. — Хорошо, Каппель, но… — И никаких «но», господин кюре. Вы меня слушаетесь, а не то я позову доктора Рикоме. Дома, пока Каппель готовил настойку, аббат Фюкс порылся в секретере и вынул оттуда листок. — Каппель, я должен сделать одно признание. До сих пор я предпочитал молчать, так как не подобает мне вносить беспокойство в умы. Но прошлым месяцем я получил анонимное письмо, которое меня очень мучает. Зажав между своими тощими ляжками страдающие одышкой мехи, которыми вот уже несколько минут пытался раздуть огонь, Каппель снял очки, тщательно протер стекла и прочитал: «Господин кюре! Вы знаете, что несколько лет назад была похищена реликвия церкви Сен-Николя-дю-Пор, находящейся в сорока километрах от вашего прихода. Хотя я и не могу открыть вам источник моей осведомленности, мне известно, что шайка грабителей готовится обчистить церкви нашего края. Я не называю себя, потому что иначе моя жизнь подвергнется опасности». — Почерк мне незнаком, — заметил ключарь, — но писал мужчина. На конверте стоял штемпель почты Нанси. — Сначала я принял это за глупую шутку, — сказал кюре уже более спокойным тоном. — Но нынешнее нападение говорит об обратном. Больше всего меня тревожит то, каким дьявольским способом скрылся этот человек в маске. — Может быть, лучше всего сообщить мэру? — Чтобы он уведомил муниципальный совет? Господи, даже если он это и не сделает, то все равно все выболтает своей жене, а уж она взбаламутит весь город. Нет, Каппель. Только без скандала… — Ладно, — ответил Каппель. — В таком случае, я побуду на страже. — Вы смелый человек, Каппель. Но ни вы, ни я не в состоянии уследить за этим. Настойка была готова. — Выпейте это горячим, господин кюре, а я пока положу вам в кровать грелку. Кюре улегся. — Грабитель потерпел неудачу, не думаю, чтобы он рискнул вернуться, — заметил Каппель. Он вышел и отправился в ризницу. Здесь Каппель зажег свечу, вооружился дубинкой и поднялся по лестнице, ведущей в комнату наверху. В просторном помещении никого не было, лишь зияли распахнутые шкафы да по полу были раскиданы костюмы. Чадящий огонек огарка бросал красный отсвет на плащ Деда Мороза. Ризничий высунулся из окна, старясь взглядом проникнуть в темноту, заполнившую сад, откуда иногда доносился треск сухой ветки. Затем он перевел взгляд дальше, туда, где муаровой лентой медленно текла Везуза. Там находились Вогезы, а дальше Мольсгейм, Розгейм, Орберне — Эльзас, родина Каппеля. Громкий удар в тарелки разорвал тишину. И тут же по городу разнеслась странная музыка. Отражаемые стенами узких улиц, доносились медленный и заунывный рокот турецкого барабана, мычание тромбона, крики трубы и пронзительный аккомпанемент флейты. — Меня бы удивило, если бы он упустил случай, — пробормотал Каппель. Под «ним» имелся в виду преподаватель, месье Вилар, долговязый, с костлявым лицом, густой щеткой волос и острым подбородком. Постоянно налитые кровью глаза придавали ему разъяренный вид. Мортефонский духовой оркестр шествовал по городу с месье Виларом во главе и мальчиком, несшим значок, сбоку. Он состоял из шести музыкантов и шести мальчиков мортефонской хоровой капеллы. Шагали они воинственно — оркестр исполнял «Походную песню»: Республика нас зовет — Умрем или победим… Убеждения преподавателя, вольнодумца и республиканца до мозга костей, были известны всему Мортефону. «Походная песня» была его ответом на праздник святого Николая. Месье Вилар был родом из Живе, города, где родился композитор Мегюль. Видимо он выбрал для своих демонстраций эту песню потому, что она обладала двойным преимуществом — была написана одним из его соотечественников и выражала его собственные глубокие убеждения. На каждый религиозный праздник месье Вилар устраивал оркестровое шествие; по улицам Мортефона эхом разносилась «Походная песня». Трубы смолкли, и энергично вступила хоровая капелла. На площади перед церковью, где несколькими часами раньше пели девочки, шестеро членов капеллы надрывали глотки: Дрожите, Франции тираны, Гордыней и кровью пьяны! Свободный народ выступает: Ваши часы сочтены! И под яростный удар тарелок оркестр подхватил припев: Республика нас зовет — Умрем или победим… Постепенно раскаты припева удалились и стихли. Ризничий вздохнул, задул свечу и крадучись прошел в церковь, слабо освещенную алтарной лампадой. Статуи святых в нишах казались живыми людьми, застывшими в угрюмой и тревожной неподвижности, готовыми к нападению. Гулко отозвавшийся в тишине звук собственных шагов напугал Каппеля, он так заспешил, что забыл даже преклонить колена перед алтарем. Немного позднее он уже подавал дома ужин аббату Фюксу. — Я поразмыслил, Каппель. После того, что произошло, я не смею молчать. Ответственность слишком велика. И приближается Рождество… Завтра утром после мессы я еду в Нанси. Я решил обратиться к монсеньору. — Это не так уж глупо, — фамильярно заметил Каппель. — В любом случае, хуже не будет. * * * Городок затих. Только из кафе «Гран-Сен-Николя» временами вырывались всплески смеха и шум веселого разговора. Ужинать везде закончили. Лампы горели на столах, и сквозь закрытые ставни просачивались узкие полоски света. Постепенно и они исчезали одна за другой. На порогах и в подъездах шевелились перешептывающиеся тени — подростки. Один из них рассказывал другому: — Знаешь, старик, на следующий праздник я уже не буду одним из «троих детей святого Николая». — Что так? — Хаген не хочет. Говорит, я слишком вырос. Слишком много места в бочке занимаю. Да сам понимаешь, мне-то наплевать. Сигареты достал? — Одну. Мы ее разломаем… Ризничий вышел через заднюю дверь в садик. На улице ощутимо похолодало, дул пронизывающий ветер, землю прихватило морозом. Крадучись, а затем перейдя на быстрый шаг, Каппель отправился через поля. В руках у него были фонарь и кирка с короткой ручкой. Пройдя около километра, он оказался у развалин аббатства, и по истертым, заросшим мхом ступеням спустился в сырой подвал. Здесь он засветил фонарь и принялся внимательно исследовать стены. Он ощупывал изъеденный сыростью песчаник, временами легонько постукивал по нему киркой. Глаза за стеклами очков горели, грудь тяжело вздымалась — в такое время и в таком месте он являл собой воистину необычное зрелище: с благочестивым и одновременно лукавым выражением на узком лице, в высоком белом воротничке и сдвинутой на затылок шляпе. Шаря по стенам, он не переставал бормотать. Внезапно он бросил кирку и затопал ногами. Потом поставил фонарь, с размаху уселся на большой камень и вздохнул. Возбуждение вдруг сменилось отчаянием — он качал головой слева направо и справа налево. Но и этот упадок сил быстро прошел. Каппель встал, вынул из кармана пиджака палочку с развилкой на конце и взял ее двумя руками, как это делают искатели подземных источников. И стал очень медленно обходить помещение, лицом к стене и почти касаясь палочкой камней. * * * Неделю спустя в скромной квартире, выходящей во двор, на первом этаже дома на улице Валуа, в Париже, раздался стук. Медная табличка на двери гласила: «Проспер Лепик. Адвокат Парижского суда». Дверь открыл молодой человек; он провел посетителя через темную прихожую в комнату, обстановку которой составляли три кресла и широкий, заваленный пухлыми папками стол. Вдоль стен стояли стеллажи, заполненные внушительного вида кляссерами, размеченными по алфавиту от А до Z. Книжный шкаф содержал сборники правовых актов, подборку «Знаменитые процессы», антологии знаменитых защитительных речей и большое количество трудов по криминалистике. — Одну минуту, пожалуйста, — сказал молодой человек, указывая посетителю на кресло. — Я секретарь мэтра Лепика и сейчас же сообщу ему о вашем приходе. Он легонько постучал в дверь, на которой красовалась эмалированная табличка с несколько неожиданной надписью: «Частное владение». Комната, куда он вошел, разительно отличалась от предыдущей. Здесь стояли только две разобранные походные кровати и больше никакой мебели, кроме двух заваленных одеждой табуретов и дорожного сундука, превращенного в шкаф; вместо ночного столика были приспособлены две коробки, на которых валялись разнообразнейшие предметы: сигареты, баночки с клеем, будильник, резиновый шнур, пустой стакан, коробка сигар, адвокатская шапочка, бумажный веер, фотоаппарат. Отклеившиеся от сырости обои свисали клочьями. Рядом со сломанным пианино валялись башмаки и тапки. В углу на маленьком столике стояла взятая напрокат газовая плитка. Одна из конфорок горела, в кастрюльке закипала вода. Под столиком скопилась куча грязной посуды. Мэтр Проспер Лепик, адвокат Парижского суда, лежал в кровати, уставясь в потолок. — Это священник, — прошептал секретарь. — Черт. Уже? Лепик подскочил на кровати, бросил взгляд на будильник, потом поднес его к уху. — Разумеется, он остановился… Жюгонд, попросите его подождать. Я… У меня совещание с двумя коллегами. Жюгонд вернулся в первую комнату. — Господин аббат, мэтр Лепик просит меня принести вам его извинения. В настоящий момент он заканчивает в своем кабинете вместе с двумя коллегами, обратившимися к нему за советом, изучение очень деликатного дела, которое должно слушаться со дня на день. Он сможет принять вас только через четверть часа. Мэтр Лепик очень сожалеет… К нему обратились неожиданно… — Ничего страшного, — любезно ответил священнослужитель, — я подожду, — и вынул из кармана требник. Жюгонд уселся за стол и придвинул к себе одну из папок. Она, как, впрочем, и остальные, была набита чистой бумагой. Подойдя к книжному шкафу, молодой человек вытащил толстенный труд о наследствах, притворился, что изучает его, некоторое время размышлял, и, наконец, выпятив нижнюю губу и склонив голову, с видом человека, нашедшего, что́ возразить на несостоятельную аргументацию, окунул перо в чернила и лихорадочно застрочил: «Когда я был маленьким, я не был большим. Вторник. Среда. Четверг. Пятница. Яблоко от яблони недалеко падает. Когда-то Франция называлась Галлией. Галлы, наши предки…» Он писал, что приходило в голову, изображая перегруженного делами секретаря адвоката. Все вокруг него служило той же цели. Папки были набиты чистой бумагой, кляссеры распухли от старых газет. Стол и кресла Лепик получил от торговца мебелью, для которого выиграл спорный процесс, а хозяину квартиры задолжал за два срока, и не знал, как расплатиться. За дверью с надписью «Частное владение», приблизив совиное лицо как можно ближе к зеркалу с облупившейся амальгамой, адвокат быстро брился над щербатым тазом. Следя желтыми глазами за движением бритвы по коже, он думал: «Что этому священнику от меня нужно? Какое дело собирается он мне доверить?» Накануне Просперу Лепику позвонили из архиепископства и попросили принять некоего аббата Жерома. «Ба! Боюсь, мне придется согласиться в любом случае, хотя я и предпочел бы иметь выбор… Я уже исчерпал все возможности. Хозяин дома вчера мне прямо сказал, что я ему должен за два срока… Ну вот! Порезался!» В соседней комнате священник читал, шевеля губами. Жюгонд, выпятив губу, писал. Послышался металлический голос адвоката: — Ну вот, дражайший Делафре, теперь, я полагаю, вам все ясно. Как вы говорите? Вы шутите, дорогой коллега, это же пустяки. Счастлив быть вам полезным. Договорились, дорогой, договорились. Да, мэтр Делорм? Ну, разумеется. Само собой, я предоставляю вам мой кабинет на все время, пока вы не разберете ваши записи. Итак, до свидания, Делафре, всегда рад вам услужить. Раздался стук — это Лепик за неимением двери захлопнул окно. В то же время он продолжал размышлять о деле, с которым к нему пришел священник: «В первую очередь поинтересуюсь оплатой». В приемной комнате священник поднялся с кресла. Перед ним, слегка склонив голову набок и глядя на него желтыми глазами, стоял Лепик — высокий, стройный, гладко выбритый, с аккуратно зачесанными назад и смазанными бриллиантином волосами. — Тысяча извинений, господин аббат… Сам того не желая, я подверг ваше терпение тяжелому испытанию. — Это ничего… Ничего страшного, мэтр. — Вы очень любезны. Лепик сделал два или три шага, потер руки. «Сколько бы мне запросить?» — подумал он и резко обернулся. — Дорогой господин аббат, мой кабинет в настоящий момент занят одним коллегой, пришедшим посоветоваться относительно сложного дела. Вы не возражаете, если я выслушаю вас здесь? — Разумеется, мэтр. Жюгонд удалился. Лепик вновь потер руки. — Я слушаю вас, господин аббат. * * * На следующий день епископ Нанси монсеньор Жибель вертел в руках принесенную ему визитную карточку. На ней значилось: — Маркиз де Санта-Клаус! Это все равно, что господин Синяя Борода или господин Мальчик-с-Пальчик. Как он выглядит, этот маркиз? — Высокий и худой, монсеньор, однако, мускулистый. — Смуглый, я бы сказал, почти оливковый цвет лица. От тридцати до тридцати пяти лет. Изыскан, хотя взгляд какой-то слишком инквизиторский. В общем, красивый мужчина. Смахивает на португальского аристократа. Маркиз прекрасно говорит по-французски — с очень легким акцентом. Одет строго, но что-то в нем есть экзотическое. Монсеньор Жибель улыбнулся: — У вас талант к описанию деталей. Скажите одним словом — благородный он человек или авантюрист? Секретарь прелата обладал добродетелью осторожности: — Я не сомневаюсь, — дипломатично заметил он, — что монсеньор сам ответит на этот вопрос, если согласится на аудиенцию, о которой его просят. Епископ пребывал в затруднении. — Досадно, — пробормотал он, — очень досадно. Не вижу причины, по которой я мог бы отказать в аудиенции этому иностранцу, но в настоящий момент я как раз жду кое-кого… кое-кого кто опаздывает. После того, как аббат Фюкс побывал у него и рассказал о попытке ограбления в Мортефоне, епископ Нанси решил, что необходима охрана раки святого Николая. Он отказался от мысли обратиться к полиции Нанси, частично из-за того, что боялся неуместных сплетен — Нанси находился слишком близко от Мортефона, — а главное, потому, что очень бы не хотел вмешивать в это дело полицию. Еще меньше ему улыбалось обращаться к частным детективам, которых он презирал. Своими затруднениями он поделился с архиепископом Парижа монсеньором Флореном. В полученном с обратной почтой письме сообщалось, что из Парижа направлен человек: адвокат Проспер Лепик. «О его проницательности, ловкости и такте рассказывают чудеса, — заверял монсеньор Флорен. — Кроме того, он человек умный. Что вам еще сказать?» Лепик прибыл в Нанси утром и обещал к трем часам явиться в епископство. Но вот уже десять минут четвертого, а от Лепика ни слуху ни духу. Зато этот неожиданный визитер, португальский аристократ с невероятным именем — маркиз де Санта-Клаус, просит принять его… Тем лучше. Лепик подождет. — Будьте добры, пригласите маркиза де Санта-Клаус. Портрет, набросанный секретарем, отвечал действительности. У маркиза был необычайно живой взгляд. — Вы, без сомнения, только проездом в нашем городе? Угол рта и бровь знатного португальца чуть заметно приподнялись: — Действительно проездом, монсеньор. Я рассчитываю вечером быть в Мортефоне. Прелат вздрогнул. Могу я спросить, чем привлекает вас это место? Для туристов оно малоинтересно… Рот маркиза де Санта-Клаус дернулся чуть сильнее. — Меня очень интересует церковь Мортефона, монсеньор. Если верить туристическому проспекту Жоанн, рака святого Николая имеет большую ценность. Епископ изучал лицо посетителя. — Ваши слова меня радуют, маркиз! Действительно… — он прервался на полуслове — посетитель подскочил. — Маркиз?! Извините, ваше преосвященство, я, видимо, спутал визитки. Непростительная рассеянность! — Он вынул бумажник, извлек из него и подал епископу карточку. На лице монсеньера Жибеля отразилось глубокое удивление: — Как? Вы… Маркиз быстро поднес палец к губам: — Я… маркиз де Санта-Клаус, — сказал он. II. ЗОЛОТАЯ РУКА Две вороны, усевшиеся на соседних кочках, важно изучали друг друга. Группа из семи или восьми ребят устроилась на траве на берегу Везузы. Временами видно было, как рыбы подплывали к поверхности воды. — Сегодня ночью будет дождь, — сказала одна из девочек. — В полдень кот Матушки Мишель тер ухо лапой. — Да нет, — мягко возразила Катрин Арно, красивая девушка, которую подростки и дети Мортефона звали Золушкой. — Послушай… Раздался треск — это в близлежащем лесу ломались мелкие ветки. — Это признак мороза, — сказала Катрин. — Вы хоть не замерзли? На луг легли первые вечерние тени. В прозрачной воде четко отражалась арка моста. Посреди реки был небольшой островок зелени с тополем на нем. В таком пустынном месте дерево напоминало мудреца, уединившегося для размышлений. На мост вступил какой-то человек. — Эй, эй! — крикнул он, дружески замахав рукой. — Эй! Эй! — откликнулись ребята. — Это Блэз Каппель, — заявила маленькая Мадлен Небах. — А я знаю, куда он идет! — Ну и куда, ты, всезнайка? — бросил толстощекий мальчуган, единственный в этой группке. — В аббатство Гондранж! — Зачем? — А вот этого я и не скажу. — Не скажешь, потому что не знаешь! — Нет, знаю, толстый поросенок! Мальчик скорчил рожу, малышка показала язык. — Чтобы доказать, что знаю, я скажу. Блэз Каппель ищет Золотую Руку. — Золушка, Золушка, расскажи нам историю Золотой Руки! — Так вы же ее знаете! — Все равно расскажи. По мосту в направлении Мортефона медленно проехал велосипедист, за которым бежала собака. — Ну ладно, — сказала Катрин Арно. — Больше тысячи лет назад… Дети задумались. Тысяча лет — это ничего не говорило их воображению. Это было слишком много. — Золушка, это было при сотворении мира? — Да нет, глупышка, мир уже давно был миром. В те времена один господин из Варанжевиля… — О, я знаю! — воскликнула Мадлен Небах. — Я однажды была в Варанжевиле с мамой. Это рядом с Сен-Николя-дю-Пор, около Нанси. — Да. Но если ты не замолчишь, я не смогу рассказывать! Этот господин из Варанжевиля привез из Италии реликвию святого Николая — кончик пальца. Много лет спустя король Рено Анжуйский заказал для этой реликвии чудесную раку в форме руки. — Она была даже красивее, чем рака Мортефона? — О, намного! — А как намного? — Не знаю, как описать. Это была рака из золота, с жемчужинами, бриллиантами, блестящими драгоценными камнями, представляете? — Такими камнями, как в витрине ювелира Тюрнера? — Намного красивее! И много людей приходило в Сен-Николя полюбоваться Золотой Рукой. Рассказывают, что однажды на Духов день собрались двести тысяч человек. — Двести тысяч? А где же они все жили, и кто их кормил? — Ну, — ответила Катрин, — они принесли в котомках хлеб и ветчину, и спали на берегу Мерты. Катрин Арно было двадцать лет, но она была такой миниатюрной, что казалась не старше пятнадцати. Ее синие, очень большие глаза на смеющемся личике сохранили детское выражение. И у нее были чудесные волосы серебристо-пепельного цвета. На солнце эти длинные тонкие волосы отливали серебром, когда девочки, играя, причесывали, вернее, спутывали их. На лугу, среди этих маленьких дьяволят, она напоминала фею в окружении эльфов. И все, что бы она ни рассказывала, превращалось в волшебную сказку. Золотая Рука Короля Рене! История была правдива, рака действительно существовала. Но та, которую дети рисовали в своих мечтах, была куда чудеснее и великолепнее настоящей. — Золушка, а какой величины была Рука? — Как моя от локтя до кисти. К сожалению, сто пятьдесят лет назад она пропала. — Пропала? — Говорят, во время, называемое Революцией, дурные люди украли ее и переплавили на золотые монеты. Но кое-кто считает, что это неправда, и знаете, что они рассказывают? Катрин улыбнулась. Она видела, как ребятишки теснее сомкнули полукруг возле нее, подползли поближе, подняли лица с широко распахнутыми глазами и слушали, затаив дыхание. Историю все знали. Им была известна «неслыханная» версия, которую кое-кто поддерживал; но они жаждали, чтобы ее повторяли снова и снова. Им не надоедало слушать. Это было самое волнующее место в рассказе Золушки. — Кое-кто утверждает, что Золотую Руку короля Рене спас ризничий Сен-Николя-дю-Пор, спрятав сперва в Аврикуре, а потом здесь, в Мортефоне. — Блэз Каппель верит в это, — заметила Мадлен Небах. — Да. Он думает, что Рука где-то в старом аббатстве Гондранж или в замке барона де ля Фай, за мэрией. Но многие полагают, что он ошибается, и что Рука скорее находится в одном из подвалов на Рыночной улице, возле дома москательщика. — Это рядом со мной, — заявила одна девочка голосом, преисполненным гордости за то, что она живет так близко от места, где вот уже столько лет, возможно, покоится сказочная рака. — Но есть еще люди, — продолжала Катрин, — которые считают, что она ни здесь, ни там. Они повторяют таинственную фразу, вычитанную в одной рукописи. — Я ее знаю, — сказала Мадлен Небах. И быстро произнесла: «Спроси у Звезды Пастухов, И найдешь Золотую Руку». — Золушка, а ты веришь, что Золотая Рука существует? — Не знаю, малышка, — ответила Катрин. Она задумалась, а потом добавила: — Кто знает? Но дети сомнений не допускали. Конечно же, Золотая Рука была спасена. В железном или деревянном ящике она хранится где-нибудь, замурованная в стену. Может быть, в аббатстве, может быть, в замке, а может, и на Рыночной улице. Главное, она существует. Девочки были в этом убеждены. Они так ясно представляли себе ее! Из красного золота и окруженная бледным сиянием, исходящим от драгоценных камней. От прекрасной картинки у них сжимались сердца и бледнели лица. — А может быть, ее закопали в подземном ходу, который ведет от замка к пруду? — предположил толстощекий мальчик. — Может быть. — Золушка, знаешь, мой брат Кристоф был один раз в подземном ходу вместе с Жюлем Пудриолле и племянником Деда с Розгами, ну, полевого стража Виркура, знаешь… Там совсем темно. И временами на голову падают капли ледяной воды. И какие-то животные с писком убегают из-под ног. Даже Кристофу стало страшно, а он, ты знаешь… Девочки рассмеялись. — У-у, трус! Мальчик в ярости подскочил: — Нет, мой брат не трус! Я ему скажу, и, вы еще увидите… — Увидим что? Мальчик пробурчал неразборчивую фразу, в которой пару раз мелькнуло слово «трепка», отвернулся и, подобрав плоский камень, кинул его в Везузу, стараясь сделать так, чтобы он подпрыгнул, — но промахнулся. Но когда, вконец разобиженный, он повернулся, то встретился глазами с Золушкой и дурное настроение мигом улетучилось. Вода потемнела. На небо легли длинные темные полосы. — Ну, — сказала Золушка, — если мы не хотим наткнуться на оборотня, пора бежать. * * * Примерно в это же время в пустом купе второго класса поезда Нанси — Страсбург элегантный господин нервно курил, то и дело поглядывая на часы. Время от времени он бросал рассеянный взгляд на мелькающие за окном пейзажи сельской Лотарингии. Поезд делал остановки на каждой станции, и это раздражало путешественника. Однако когда он услышал, как служащий на перроне одной станции объявил Варанжевиль, на лице его отразилось внезапное удовлетворение. Он опустил окно и с интересом принялся разглядывать великолепный собор Сен-Николя-дю-Пор, возвышавшийся в километре от станции; своей громадой он подавлял маленький городок, теснившийся вокруг него. Поезд тронулся. Задул ледяной ветер и путешественник поднял окно, моментально запотевшее от жары в купе. Мужчина стал водить пальцем по стеклу, вычерчивая линии, складывавшиеся в примитивный рисунок, который был почти неразборчив при взгляде в упор, но сбоку можно было ясно рассмотреть поднятую руку. Путешественник задумался ненадолго, затем, пожав плечами, стер картинку. Минуту спустя поезд остановился в Сирей. Человек спрыгнул на перрон; в руках у него был саквояж свиной кожи, весь обклеенный этикетками крупных гостиниц. Он быстро вышел с вокзала и подошел к двум стоящим рядышком старым автомобилям. — Вы не отвезете меня в Мортефон? — Я — нет, — ответил один из водителей. — Я езжу в Арракур и Вик-сюр-Сей, если знаете. Это в противоположную сторону. Но мой коллега вас подвезет. Мортефон как раз на его маршруте. Коллега дремал. Шофер крикнул ему: — Эй, Марселей! Пассажир до Мортефона… Путешественник сел. Автомобиль, задрожав всем корпусом, тронулся с места. Спустя полчаса под ужасающий скрип тормозов он остановился перед гостиницей-рестораном-пивной «У Гран-Сен-Николя. Дом Копф» — «лучшей кухней местечка», как доверительно сообщил шофер. Появление путешественника произвело сенсацию. Туристы редко посещали Мортефон даже летом, а уж зимой и подавно. Группка вездесущих подростков толклась на тротуаре перед окном, стараясь подсмотреть что-нибудь в щелку между занавесками. — Господин желает комнату? — Самую удобную. Я рассчитываю провести здесь месяц. На поданном ему взволнованной госпожой Копф полицейском бланке незнакомец написал свое имя и название города, откуда прибыл, и проследовал за горничной, с почтением несшей саквояж из свиной кожи со множеством наклеек. Мясник Хаген, завсегдатай заведения, сформулировал интересовавший всех вопрос: — Это что за птица? — Тише! Тише! — откликнулась хозяйка. Она прислушалась и, убедившись, что новый постоялец не сможет услышать, подняла бланк и прочла вслух: «Маркиз де Санта-Клаус. Приезжий из Лиссабона. Португалец». — Черт побери! Маркиз! — воскликнул пораженный булочник Пудриолле. — Что, обалдел, пекаришка? — пошутил хозяин. — Так точно, маркиз. Да еще из каких краев! Лиссабон, если ты знаком с географией, это тебе не ближний свет. — Интересно, что его занесло в такую дыру? — Как! Тут-то как раз все ясно. Слава дома Копф обошла весь мир, и маркиз приехал единственно для того, чтобы попробовать нашей стряпни. Сразу видно, что ты не гурман, бедняга. Ну, старушка, давай быстрее мой белый передник и колпак, да поживей. Маркиз! — Плевать я хотел на маркизов! — пробурчал Матиас Хаген под общий смех. — Тише! Тише! — снова зашикала хозяйка. С лестницы послышались шаги. Весьма аристократичный в своем темном костюме, маркиз де Санта-Клаус пересек затихшую комнату. — В котором часу обед? — Как будет удобно господину маркизу. — Скажем, в полвосьмого? — Все будет готово к половине восьмого, господин маркиз. Могу я спросить у господина маркиза, любит ли господин маркиз эльзасскую кухню? Моя жена и я, мы эльзасцы. Моя жена из Рибовиле, а я из Фальцбурга. Я четыре года работал в Страсбурге, в Мэзон-Руж — большой гостинице на площади Клебер. Господин маркиз, разумеется, знает, о чем я говорю? — Нет, — ответил маркиз. — Но какая разница. Сделайте все наилучшим образом. — Я надеюсь, что господин маркиз останется доволен… Медоточивый Копф расшаркивался перед маркизом, перекладывал салфетку из одной руки в другую, и вся его широкая красная физиономия расплывалась в улыбке. Маркиз направился к двери, которую Копф поторопился открыть. — Ну что, мясник, видел? В «Гран-Сен-Николя» знают свет. Мы умеем принять наших клиентов. Хаген расхохотался: — «Знают свет!» Чего только не услышишь. Знаешь, меня от тебя тошнит, дай-ка мне еще кружку пива. К тому же это еще не все. Чем ты его кормить-то будешь, твоего гурмана маркиза? Как насчет хорошенького кусочка филе? * * * Маркиз де Санта-Клаус прогуливался по городу. В лабиринте извилистых улочек с неровными мостовыми между низкими домиками с оштукатуренными стенами все казалось ему очаровательно живописным. Некоторые из домов, подобно жилищу фотографа Гаспара Корнюсса, опираясь на кладку, ограждавшую проезжую часть, нависали над улицей, словно мосты. Погреба, вырытые перед каждой дверью и закрытые двумя металлическими или деревянными щитами, длинные проходы, шедшие от порога порой через весь дом к маленькому садику, жалюзи — все мелкие детали привлекали маркиза. В глубине мастерской, заваленной еловыми чурками, старик работал за верстаком. «Должно быть, мастерит сабо», — подумал маркиз. Он ошибался. Старик вырезал деревянную лошадку. На Козлиной улице за одним из окон висели разделанные части туши — здесь мясник Матиас Хаген проводил то время, когда не сидел перед кружкой пива у Копфа. В просвет между двумя частями бычьей туши маркиз кинул взгляд внутрь помещения. Он увидел женщину, размешивающую в полной воды лохани сотни синеватых глаз. «Брр! — подумал он. — Ничего себе занятие! Интересно, под каким соусом собираются они приготовить эти бычьи глаза?» Но он быстро понял свою ошибку. Жена мясника мыла не бычьи глаза, а стеклянные шарики, которые только что покрасила. И так было со всем. Человек с лупой, который собирал часовой механизм, не был часовщиком — пружинки и зубчатые колесики предназначались для того, чтобы заставить двигаться зайцев, уток, кукол, разные механические игрушки. Другой, разбиравший пистолеты и ружья, не был оружейным мастером — его оружие стреляло резиновыми стрелами и горохом. Женщина, мывшая шерсть и конский волос, не набивала матрасы — шерсть и конский волос превращались в руно для барашков на колесиках. Другая, с величайшей торжественностью низавшая жемчуг, рубины и топазы, не была ювелиршей — ее драгоценности стоили три франка кило и служили украшением для кукол. Третья, окруженная розовыми младенцами, на которых надевала ползунки, вовсе не являлась матерью многочисленного семейства — младенцы были из целлулоида. У окна на улице Трех Колодцев, между двумя клетками с канарейками, Катрин Арно шила из яркой ткани униформы для деревянных солдатиков. Весь городок жил производством игрушек. В полукилометре от Мортефона находилась фабрика, принадлежавшая мэру города господину Нуаргутту. На этой фабрике были только административные кабинеты, мастерская «окончательной обработки» и сборки сложных игрушек, и служба отправки. Почти вся работа делалась по старинке, «на дому». Людям так больше нравилось. Но вид их работы, особенно в сумерках или при свете ламп, порождал такое ощущение нереальности, что маркиз де Санта-Клаус, заметив крысу, бегущую по водосточному желобу и жабу, которая прыгала у церкви, улыбаясь, спросил себя, а были ли они живыми или игрушками, ускользнувшими из рук мастера. Однако перед церковью португальский аристократ словно призвал себя к менее мечтательному образу мыслей, и окинул здание уже совсем другим взглядом. Его мысли приняли вполне прозаическое направление: «Ага! Вот она, наша цель. Ладно, дела оставим до завтра. Посмотрим, чего стоит стряпня этого старого хрыча, папаши Копфа». Ужин был великолепен: пюре из белой фасоли, дичь в горшочке, жаркое «Мак-Магон», салат, фрукты и ко всему этому бутылка нежного «Жентиль де Рибовиле» и ароматного «Трамине де Амершвир». И, наконец, малиновая водка. В начале ужина маркиз расспросил хозяина о местных обычаях и традициях, легендах и преданиях. Конечно, речь зашла и о Золотой Руке короля Рене. Маркиз не скрыл своего особого интереса к пропавшей раке и даже сообщил Копфу, что собирается заняться поисками с помощью очень чувствительного инструмента, называемого детектором. Если поднести его к месту, где близко спрятано золото, этот прибор притягивается к нему и показывает его присутствие. Копф рассказал о тех местах, где, по легенде, несмотря на многолетние неудачные поиски, может быть спрятана рака: аббатство Гондранж, замок де ля Фай и два или три подвала на Рыночной улице. Он повторил строчки из рукописи: Спроси у Звезды Пастухов, И найдешь Золотую Руку. Португалец старательно записал их в книжку. К середине ужина маркиз вдруг стал нем, как рыба. Дело было не в сожалении, что он наговорил лишнего, просто он почувствовал, что не в состоянии разговаривать, по крайней мере, разговаривать без риска уронить свое достоинство джентльмена. Язык у него заплетался, пары́ «Жентиль де Рибовиле» и «Трамине де Амершвир» ударили в голову, порождая приятные видения, не имевшие отношения к Золотой Руке короля Рене. Маркиз глуповато улыбался и лишь ценой величайших усилий сидел прямо и не закрывал глаза. В какие-то моменты он даже переставал различать сидевших в зале, и, наконец, у него стало двоиться в глазах. Он встал и сумел беспрепятственно дойти до двери. — Путешествие меня слегка утомило, — признался он горничной, с лампой в руке шедшей впереди него по коридору. На лестнице он оступился, но в последний момент успел ухватиться за перила. «Черт побери, маркиз, — подумал он, — держитесь, что бы подумал ваш благородный отец, герцог де Санта… Санта Круз? Санта что? Ну вот, теперь я забыл собственное имя. Дальше — лучше!» Оставшись один, он неловко разделся, бормоча под нос. Винные пары кружили ему голову. «Хе! Хе! Не так уж она плоха, стряпня папаши Копфа. Надо будет снова заказать это вино… как оно называется? Миньон де Турневир? Нет, не то… Жентиль… А! Вот… Жентиль де Трамине… Нет, опять не то! Так… Маркиз, вы, кажется, не в своей тарелке?» Он окончательно захмелел; стены и мебель вертелись вокруг него. «О, мои предки!» — пробормотал маркиз де Санта-Клаус и рухнул в подушки. Внизу папаша Копф доверительно сообщил Матиасу Хагену: — Еще один псих, который ищет Золотую Руку! Он и не подозревает, что Рука, а точнее Ладонь — Золотая у него. Он спохватится, когда придется платить по счету. — Старый каналья! — ответил Хаген, дружески двинув его локтем под ребра. Хозяин гостиницы отдуваясь встал, взял со стола маркиза бутылку малиновой водки и наполнил два стакана. — Поговорим серьезно, — сказал мясник. — Так я завтра принесу заднюю ножку для твоего гурмана, а? * * * На следующее утро первой заботой пришедшего в себя португальского аристократа было отправиться в домик аббата Жерома Фюкса. Тот прохаживался среди грядок своего огорода. Блэз Каппель отсутствовал. Кинув взгляд на визитную карточку посетителя, священник воскликнул: — Ах, мой дорогой, вы… — Маркиз де Санта-Клаус, — живо ответил посетитель. Лицо священника приняло лукавое выражение. — Монсеньор Жибель сообщил мне письмом о вашем приезде. Путешествие было не слишком утомительным? Это так далеко от Мортефона… — Лиссабон? — отрезал маркиз. — Действительно, путь был долгим. Физиономия кюре расплылась еще больше. Этот человек ему нравился. — Прежде всего, господин кюре, — продолжил посетитель, — нам, если я хорошо осведомлен, предстоит разгадать одну загадку? — Загадку! Скажите лучше, настоящую тайну! Каким образом напавший на меня человек сумел скрыться из комнаты на втором этаже ризницы, не спустившись по лестнице и не оставив следов на влажной земле? Вот уже неделя, как я ломаю над этим голову. Посудите сами… Маркиз обследовал ризницу, сад, лестницу, комнату. — Кое-что ясно, — прошептал он через некоторое время. — Вы уже нашли? — Ни в коей мере. Я только хотел сказать, ясно, что ни с лестницы, ни из этой комнаты нет никакого скрытого выхода, никакого тайника. В самом деле, это бегство выглядит по-настоящему загадочным. — А! Вот видите! — Ну… Я неточно выразился. Мы имеем дело не с ангелом и не с демоном. Что один человек придумал, другой может… Подумаем! Ваш противник бежал через окно, это выглядит несомненным. Хорошо. Значит, он должен был коснуться земли, встать ногой в грязь. Однако никаких отпечатков следов. Даже если бы ему взбрело в голову пройтись на руках или кувыркаться через голову, он бы оставил следы, которые привлекли бы ваше внимание. Велосипед? Вы бы заметили отпечатки шин. — Маркиз задумался. — Итак… — начал он. — Итак? — повторил священник. — Итак, я не понимаю! Спустимся, если вы не против. Маркиз осмотрел стену под окном. Никаких повреждений. Впрочем, это ничего не значило. Заложив руки за спину, он зашагал взад и вперед. Аббат Фюкс присел на тачку под примыкавшим к ризнице навесом. Он разочарованно следил за передвижениями маркиза. Покачав головой, он произнес: — Это не настоящая тайна, однако, очень загадочная. — Простите мою настойчивость, господин кюре, но вы совершенно уверены, что на земле не было отпечатков следов? — Абсолютно! Мой ризничий, Блэз Каппель, может это подтвердить. А мы, — мы очень внимательно осмотрели землю, это я вам гарантирую. — Но это же невозможно! Должны быть… Священник развел руками. — Что я могу вам сказать? Их не было. Я… — он прервался. Маркиз не слушал его, устремив взгляд в пространство. — Мы допустили ошибку, — сказал он. — Мы побоялись довести наше рассуждение до конца. Мы должны бы были сказать: он должен был иметь возможность бежать через окно. Значит, он неизбежно оставил отпечатки следов на земле. Как случилось, что ни вы, господин кюре, ни Блэз Каппель их не заметили? Какие отпечатки сумел он оставить, чтобы вы не могли их заметить? Оба помолчали. Маркиз поигрывал своим пенсне. Затем заявил: — Я могу объяснить вам эту тайну. Она детски проста. Эти слова его самого развеселили — он расхохотался. — Детски проста! Сначала один вопрос. Ваш противник был высок ростом, не так ли? Не меньше, чем метр семьдесят пять? — Да, так. — Я был уверен. — Но… — заметил кюре, — как вы догадались? — Очень просто, потому что если бы рост его был меньше, он бы непременно оставил на земле совершенно другие следы, и вы бы их заметили. — Ах, вот в чем дело! У вас своеобразная манера разъяснять непонятное… — Вы сейчас поймете. Какова высота окна над землей? — Два метра шестьдесят пять сантиметров. — Отлично! Представим себе человека ростом метр семьдесят пять висящим, держась за подоконник. Его тело подвешено в пространстве. На какой высоте от земли его ноги? — О, право… Метр семьдесят пять — тело, прибавим сюда пятьдесят сантиметров на вытянутые руки. В целом получается два двадцать пять. Не хватает сорока сантиметров, чтобы ноги могли коснуться земли. — Вот эти сорок сантиметров, господин кюре, — сказал маркиз, извлекая из кучи лежащих в углу под навесом ходулей одну пару — такие ходули можно встретить в любой школе или благотворительном заведении Франции. — Шестого декабря этот человек приходит сюда. Вы ведете процессию святого Николая, так что он может действовать совершенно свободно. Он берет пару ходулей, проходит в ризницу, дверь которой не заперта, поднимается в помещение на втором этаже, и через окно спускает ходули на землю. Затем он прячется в шкаф в ризнице. Совершив нападение, он бегом возвращается на второй этаж, вылезает в окно и висит на руках те несколько секунд, что необходимы ему, чтобы нащупать ходули ногами. После чего ему остается только уйти на ходулях, как ходят дети, пока Блэз Каппель исступленно обыскивает шкафы в комнате. Конечно, отпечатки остались — дырки в грязи — от ходулей. Но именно эти отпечатки не могли вам показаться подозрительными, вы ведь искали следы ботинок, тем более, что вы ежедневно видите здесь детей и привыкли, что они в любое время дня расхаживают на этих деревяшках по аллеям. Вы уделили им не больше внимания, чем любая хозяйка уделяет следам кур и уток перед своим порогом. — Ей-Богу! — простодушно воскликнул священник. — Конечно же! Здесь наверняка были дырки от ходулей. Они здесь есть круглый год. Во всяком случае, если земля не пересыхает. В самом деле, детски просто. Правда, до этого еще надо было додуматься, но маркиз лишь скромно улыбнулся. Затем он попросил показать ему анонимное письмо. Оно не навело его ни на какую значительную мысль, и он обратился к раке святого Николая. Заодно он завел разговор о Золотой Руке. — Послушайте, — сказал священник, — Золотая Рука короля Рене была действительно расплавлена санкюлотами. Все эти истории о спрятанной раке — выдумки. Самое грустное, что мой храбрый Каппель слегка сдвинулся на этой истории. Представьте себе, это стало делом его жизни! Он говорит: «Ризничий спас Золотую Руку и ризничий же найдет ее и вернет Церкви!» Маркиз распрощался. Он размышлял: «Первый результат — нужно обратить внимание на всех жителей Мортефона, чей рост достигает или превышает метр семьдесят пять». Этим утром благородный португалец предался странному занятию, плохо сочетавшемуся с его природным достоинством. Он достал свои часы и коротким ударом разбил стекло. Видимо удовлетворенный результатом, он вынул из кармана перочинный ножик. Осторожно прихватив пуговицу на пиджаке, он перерезал нитки, которыми она была пришита. После чего, с видом еще более довольным, он перерезал сначала шелковый шнурок, на котором висело пенсне, а затем один из шнурков от ботинок. На этом он не остановился. Охваченный манией разрушения, и воодушевившись уже сделанным, он снял шляпу и сорвал с нее ленту, а затем вытащил перо из ручки. После чего, совершенно успокоившись, зашел к ювелиру Тюрнеру и попросил вставить стекло в часы. Пока Тюрнер обшаривал свои ящики в поисках подходящего стекла, маркиз пристально его разглядывал. С неменьшим вниманием он присматривался и к сестре ювелира Софи Тюрнер — Матушке Мишель. Некоторое время спустя он заглянул к портному, чтобы пришить пуговицу; он побывал у галантерейщика и перебрал не менее двадцати видов шнурков, прежде чем остановился на одном; у торговца обувью он, не торопясь, выбрал шнурки для ботинок и померил ботинки; у продавца шляп он спросил ленту, точно подходящую к оттенку его шляпы, что потребовало долгих поисков; в писчебумажном магазине он тщательно перепробовал множество перьев для ручек, пока не сделал выбор. Таким образом он получил возможность разглядеть вблизи многих торговцев. Посидев затем в нескольких кафе, он пришел к малоутешительному выводу, что в Мортефоне рост многих жителей достигал или превышал метр семьдесят пять. После обеда он первым делом направился к преподавателю, господину Вилару. Как обычно по четвергам, занятий в этот день не было. Сидя в пустом классе за своей кафедрой, господин Вилар проверял сочинения, напевая «Карманьолу». С места в карьер он обрушился на маркиза с небольшой речью, казалось, даже не замечая переполнявших ее противоречий: — Я имею привычку все говорить начистоту, господин маркиз. Я, что называется, ярый республиканец. «Свобода, равенство, братство» — я верю в эти три слова, и, не отрицая, что аристократия многое сделала для развития литературы и искусства, я приговариваю ее. Поймите меня правильно — я не перехожу на лица, я порицаю принцип. Я за уничтожение привилегий. Не держите на меня зла за эти слова — с вами говорит цельный человек. Однако покончим с этим… Верьте моему слову, господин маркиз, я счастлив, что Мортефон принимает в своих стенах человека вашего положения, представителя избранной части общества. Я всего лишь скромный школьный учитель и весьма польщен вашим визитом. После нескольких любезных фраз маркиз спросил: — Имеются ли в муниципальной библиотеке какие-нибудь интересные местные исторические документы? Но меня не интересует эпоха до Революции. Чтобы направить преподавателя, перечислявшего названия трудов, не интересующих маркиза, в нужное русло, пришлось упомянуть Золотую Руку. Господин Вилар резко вскинул голову: — Вздор! — заявил он. — Рака была переплавлена во время Революции, и, должен сказать, я этому рад. Да, господин маркиз, рад. Мои взгляды здесь известны — я свободомыслящий человек. Я высоко несу знамя антиклерикализма; в остальном я в вашем распоряжении и готов показать библиотеку, находящуюся в крыле здания мэрии. К сожалению, она бедна местными документами. Вам бы лучше обратиться к барону де ля Фай, человеку очень благородному, которого я уважаю, хотя он и настоящий аристократ. В архивах замка вы, несомненно, найдете что-нибудь интересное. Средневековый замок де ля Фай стоял на покрытой лесом возвышенности на восточной границе местечка. Из его окон открывался вид на весь город и на обширные луга, по которым петляла Везуза. Вдалеке можно было различить синеватые от покрывавших их елей предгорья Вогезов. Комнаты, и без того просторные, из-за слабого света керосиновых ламп оставляли впечатление огромных. У барона де ля Фай было длинное суровое лицо. И хотя он принял гостя приветливо, слушал внимательно и всячески выказывал заинтересованность, маркиз чувствовал, что он остается равнодушным к беседе, погруженный в собственные мысли. Сорокалетний барон был холост. Ему приписывали давние мелкие «страстишки» в Нанси, но никогда «истинной страсти», как поется в песенке. — Архивы замка де ля Фай в вашем распоряжении, маркиз. Если вы желаете прямо сейчас посмотреть… Маркиз отказался под предлогом дел в городе. На самом деле на него давила тяжелая, немного фантастическая атмосфера старого замка, которую еще усиливало поведение хозяина. Служанка, похожая на тень, без возраста, без лица, без голоса, бесшумно ступая, проводила маркиза де Санта-Клаус. Он с облегчением переступил порог и остановился лишь у подножия возвышенности. С противоположной стороны зарослей доносились приглушенные голоса: — Все понятно? Встречаемся за мэрией в десять вечера… С оружием. Я принесу веревки и кляп! — Понятно. — Проникнем к старухе Тюрнер через погреб. Категорически запрещаю стрелять, кроме как, если нам перережут пути к отступлению. Категорически запрещаю грабить драгоценности. Что касается бомбы… Маркиз де Санта-Клаус улыбнулся в душе, этот кровожадный диалог пробудил в нем умиленные воспоминания. Он обогнул заросли. — Ребята, не подскажете, где здесь начинается подземный ход? При его появлении четверо мальчишек, из которых старшему могло быть лет пятнадцать, испуганно распрямились. Один побледнел, другой покраснел, а двое других принялись пристально разглядывать носы ботинок. Первым опомнился младший. Он ткнул пальцем: — Подземный ход налево, за хижиной лесорубов, сударь. — Это правда, что он ведет в аббатство Гондранж? — Раньше вел, как говорят. Теперь из-за осыпей уже нет. Он проходит под Везузой и там есть выход в поля. Но нужно быть осторожным, там есть проходы, которые неизвестно куда ведут… — Спасибо, малыш. Маркиз удалился. — Дурак! — заворчал один мальчик. — Теперь ты выдаешь местные тайны, изменник! Может, этот человек — шпион? — Ты что, свихнулся? Это аристократ, который ищет Золотую Руку. Говорят, у него есть потрясающий аппарат для розыска сокровищ! Детектор. — Все равно, ты заслужил трибунал. — Слушай, хватит, а? Ты что, самый главный? Дать в глаз? — Тихо! — заорал старший, который, видимо, верховодил. — Мы теряем время. Я говорил, что бомба… Фантазеры растянулись на траве и вновь принялись шепотом обсуждать план разрушения динамитом ювелирной лавки Тюрнера… Подземный ход был довольно широк, но очень низок. Маркизу пришлось передвигаться согнувшись. Он освещал себе путь электрическим фонариком. Галерея сначала шла полого вниз, потом поднималась. Несколько раз маркиз спотыкался о неровности почвы. Чтобы в любой момент оценить пройденное расстояние, он считал шаги. Ему было не по себе. Не то чтобы он боялся; ничего общего не было и с тем глухим беспокойством, которое он испытал в замке барона де ля Фай. Ощущение было чисто нервное — от мысли, что он рискует задохнуться. Ему уже казалось, что стало трудно вдыхать разреженный воздух. Он дошел до развилки — три коридора открывались перед ним. Какой выбрать? Маркизу захотелось вернуться, но он подавил это желание. Однако он положил на землю свой носовой платок, чтобы иметь указательный знак, и наудачу углубился в правое ответвление галереи. Минут через десять ему пришлось остановиться. Подземный ход был завален. Он повернулся и побежал. Потом сумел взять себя в руки. «Ну же, маркиз! Держитесь спокойнее!» Он заставил себя медленно вернуться к развилке, но, к своему удивлению, не нашел платка. Решив, что ошибся, он настороженно пошел по второй галерее, затем по третьей. Никаких следов носового платка! Португальца обеспокоило это исчезновение. Кто-то следил за ним? Между тем, в результате хождений по одинаковым галереям, маркиз потерял способность ориентироваться и уже не мог вспомнить, по какой из четырех пришел, и какая завалена. Поколебавшись довольно долго, он выбрал наугад. Вскоре ему показалось, что стало свежей. «Должно быть, я на верном пути. Везуза явно недалеко. Может быть, я даже сейчас как раз под ней». Он замер и выключил фонарь. Послышался скрип башмаков. Метрах в пятнадцати галерея делала поворот. Маркиз ждал в полной темноте. Постепенно темень стала менее непроглядной, а затем осветилась дрожащим светом. Появился человек с фонарем в одной руке, другую он вытянул вперед. По мере его приближения маркиз все больше терял самообладание. В рассеянном свете незнакомец имел дикий, сомнамбулический вид. Его невидящие зрачки усиливали общее трагическое впечатление, а жест, которым он, как слепой, шарил в воздухе, окончательно превращал видение в кошмар. Маркиз сунул руку в карман, воспрял духом, почувствовав холод браунинга, и оторвался от стены, к которой прижимался. Неизвестный его заметил и быстро направился к нему. Маркиз неуверенно остановился. — Простите, сударь, вам случайно не попались на дороге мои очки? — спросил призрак. III. ЧЕЛОВЕК В НАКИДКЕ Приближалось Рождество. Сильно похолодало. Растительное масло, чтобы не застывало, приходилось держать у огня. Ребятишки заливали водой дорожки, по которым катались и падали, стараясь превзойти друг друга, и возвращались домой с продранными коленками. Долгими ночами пронзительный ветер терзал флюгера. Хотя охотников не было, оглушительные выстрелы доносились из леса — от холода лопались стволы елей. С того дня, когда маркиз де Санта-Клаус встретил в подземном ходе Блэза Каппеля, который пришел туда в поисках Золотой Руки, а нашел лишь носовой платок маркиза и в придачу потерял очки, они виделись много раз. В своих беседах они все время возвращались к раке короля Рене. Маркиз показал ризничему детектор — нечто вроде компаса — но тот не скрывал, что больше доверяет своей ореховый палочке. Маркиз де Санта-Клаус вновь побывал у барона и у преподавателя. Он нанес визит мэру Нуаргутту, добродушнейшему землевладельцу, к сожалению, испорченному своим богатством, и доктору Рикоме, толстому лысому человечку, мечтавшему перебраться в Нанси. В «Гран-Сен-Николя», где папаша Копф продолжал закармливать его вкуснейшими обедами, он постепенно познакомился с Хагеном, Корнюссом, Тюрнером, с полевым стражем Виркуром и даже с Золушкой. Девушка произвела на него сильное впечатление. 21 декабря, в четвертое воскресенье Филиппова поста, аббат Фюкс, заранее запиравшийся наедине с трудами Бурдалу, Боссюэ и других великих мастеров религиозного красноречия, произнес вдохновенную проповедь. После проповеди он подошел к учителю. Может быть в связи с приближением Рождества и беспокойством, которое вызывала у него судьба бриллиантов, украшавших раку, аббат Фюкс нервничал. — Ну что, месье Вилар, — кисло заметил он, — вы несомненно собираетесь, как обычно, порадовать нас на Рождество республиканским кошачьим концертом? — А вы, господин кюре, вы, конечно же, собираетесь прочитать, как обычно, свои три мессы? Вы предпочитаете рождественскую мессу, мне же больше по душе «Походная песня». Раздраженный священник собирался ответить, как вдруг побледнел и поднес руку к сердцу. Открыв рот, он покачнулся, и упал бы, не поддержи его Вилар. — Ну вот, господин кюре, что это с вами? Вам нездоровится? Это только небольшое головокружение… Но вы, право, неразумны. Вы вот смеетесь над врачами… Легко говорить, да, видите, что получается. Кюре медленно приходил в себя. — Это пустяки, мой друг. Просто закружилась голова. Не правда ли, глупо — если бы вас здесь не было, я бы свалился! — Достаточно ли вы хорошо себя чувствуете, чтобы дойти до дома, или, хотите, я… — Спасибо, месье Вилар, спасибо. Мне уже гораздо лучше. Чуть позже преподаватель встретил ризничего: — Послушайте, Каппель. Кюре не вполне Здоров. Я только что видел его, ему было плохо. Вы должны поднажать на него, заставить полечиться. Это я вам говорю… Я убежденный антиклерикал, это всем известно… Но человеческое создание есть человеческое создание. Я буду огорчен, если с аббатом Фюксом случится несчастье. Учитель вернулся в школу, чтобы провести репетицию. Каждый год на Рождество оркестр и хор исполняли «Походную песню». Собравшись на площади перед церковью, они ожидали конца полуночной мессы, выход прихожан служил им сигналом начинать. В этом году Вилар решил нанести «серьезный удар». Он задумал горячий «ответ граждан» клерикализму. «Карманьола» или «Пойдет, пойдет» удовлетворили бы его, но он опасался неодобрения жителей. Поэтому он придумал символическое попурри — перемежать каждый куплет привычной «Походной песни» припевом из «Карманьолы» и напевом: О! Пойдет… пойдет… пойдет. В крытом дворе школы ожидали мортефонский оркестр и капелла, готовые к бою. — Ну, дети, вы готовы? Все разом, ладно? Vigoroso. Внимание, тарелки. Рукой он отбивал такт. Ударили тарелки. Вступил оркестр и хор подхватил: Танцуем Карманьолу, Да здравствует гром, Да здравствует гром, Танцуем Карманьолу, Да здравствует пушек гром… О! Пойдет… пойдет… Новый удар тарелок, и оркестр заиграл: Республика нас зовет, Умрем или победим… Тем временем, мадемуазель Софи Тюрнер, или Матушка Мишель, сидела за клавиром в зале над ризницей и дирижировала хором мальчиков и девочек, которые, не отрывая глаз от принесенной двумя лесорубами под присмотром Каппеля елочки для готовящегося праздника и раздачи переданных мэром подарков, повторяли старую итальянскую рождественскую песню — ноэль, знакомую и трогательную: Вот он здесь, нежный мессия, Вот он здесь, дитя Иисус, Вот он здесь, в этой хижине. В хижине с кроликами… Почтальон, переходя от одного дома к другому, распространял каталоги праздничных подарков крупных магазинов Парижа и Нанси. Эти каталоги были предметом яростных споров между матерями семейств и их потомством, так как яркие страницы изобиловали не только изображениями кукол и механических поездов, но и моделями очаровательных платьев. Постучав к Катрин Арно, он услышал: — Пожалуйста, подождите минутку, господин Человек с Сумкой. Мне кажется, что мы вам должны кое-что отдать. — Да, да, — ответил Человек с Сумкой, зная, чего ожидать. Маленький мальчик выбрался из-под стола, над которым склонилась девочка с карандашом. Он подошел к почтальону и застенчиво протянул ему конверт, на котором красовалась погашенная немецкая марка, прикрепленная хлебным мякишем. На конверте значился адрес: — Смотри-ка, — сказал Человек с Сумкой. — И о чем же просят Деда Мороза? — Металлический конструктор, — с тревогой ответил малыш, ощущая значительность запроса. — А есть у Деда Мороза металлические конструкторы? — Ну, год на год не приходится, — осторожно заметил почтальон. Девочка торопливо писала: «Дорогой Дед Мороз! Мне бы очень хотелось получить пианино. Я хорошо веду себя в школе, у меня хорошие отметки, я вяшу моему брату роберу белый шарф на зиму на синих спицах которые мне дала тетя марсель, я хорошо ем и у меня есть красивая кукла но робер ее сломал, она закрывала гласа и у нее были настоячие рисницы и настоячие волосы и платье и фартук с грудкой в клетку красную и белую и белая юбка с желтыми бретелями и с круживами и я хотела сделать ей бусы но у меня нет бусин. А ищо я бы хотела получить самокат и засахареные каштаны. Целую. Маринетт». — Уф! — Девочка сунула письмо в конверт, заклеила, надписала адрес: «Г-ну Деду Морозу. На Небо. В Мортефоне», и улыбнулась Человеку с Сумкой, который пожелал узнать, «о чем просят». — Да, вот… — сказала малышка. Она скорчила гримаску, опустила голову, повернулась на каблуке, с видом одновременно смущенным, глуповатым и очаровательным, и, наконец, призналась: — Я прошу у Деда Мороза пианино, самокат и еще засахаренных каштанов… Человек с Сумкой возмутился: — Послушай, ты думаешь, Дед Мороз миллионер? От приближения праздника в воздухе словно было разлито какое-то веселье, нечто вроде радости ожидания. Уже чувствовался воображаемый запах кровяной колбасы и блинов. От желания запеть першило в горле. Звон сабо по мостовой казался серебристым. На центральной площади школьники стреляли из рогаток по воронам, с криками носившимися вокруг оголенных деревьев в черных пятнах гнезд. До почтальона донесся голос мадемуазель Софи Тюрнер, которая, вернувшись с репетиции, громко звала: «Митси! Митси! Митси!..» Она разыскивала своего гулящего кота. Развеселившиеся школьники горланили: И Папаша Простак Отвечал ей так: «Не плачьте, Матушка Мишель, Ваш кот пошел ловить мышей». Разгневанная мадемуазель Тюрнер погрозила ребятам кулаком, с риском для жизни свесившись из окна над часовым и ювелирным магазином своего брата Макса. Вывеской он выбрал песочные часы, символ беспрерывно текущего времени. Из-за этой вывески Макса Тюрнера прозвали Продавцом Песка… Одного звука его имени достаточно было, чтобы угомонить и уложить спать расшалившихся малышей. Между тем появился полевой страж Виркур. Жест — и мальчишки улетучились. Виркур был крив на один глаз. Этот верзила, высохший как лоза, мало обременял себя прямыми обязанностями и единственная польза от него состояла в том, что простая угроза позвать его вызывала у детей целительный ужас. Действительно, как и брат и сестра Тюрнеры, как почтальон, как Блэз Каппель, Матиас Хаген и Гаспар Корнюсс, полевой страж тоже имел два обличья — свое собственное и Деда с Розгами. Он заслужил это прозвище, во-первых, в силу своей профессии, а, во-вторых, потому что во время рождественского утренника он, завернувшись в зеленую накидку, взирал на малышню своим единственным глазом, демонстративно покачивая за спиной пучком розог и плеткой. Как раз в этот момент группка детей тайком пробиралась по кривой лестнице, ведущей к нависшему над улицей дому Гаспара Корнюсса. Гаспар Корнюсс был фотографом. Стены его квартирки сплошь покрывали трогательные фотографии свадеб, обручений, банкетов и крестин. Но, так как эти художественные произведения не приносили достаточного для жизни дохода, Корнюсс занялся также производством открыток. Его не интересовали «живописные виды». Его изделия были сатирическими (во время избирательных кампаний), и (в течение всего года) — сентиментальными цветными открытками, на которых прекрасный молодой человек целует в лоб прекрасную девушку, или же двое влюбленных улыбаются, взявшись за руки, на берегу реки, в лодке или под деревьями. С бездной вкуса Гаспар Корнюсс наклеивал на свои открытки искусственные фиалки и анютины глазки. Самой большой его удачей стали «Святой Николай» и «Святая Екатерина»: крошечный шелковый чепчик, белый для девушек, голубой для юношей, был пришит над фразами, содержащими тонкий намек: «Вы дороги одному застенчивому человеку. Догадайтесь, кому…» или «Чего ты ждешь, чтобы жениться, прекрасный блондин?» Но Гаспар Корнюсс, фотограф, создатель необычных открыток и добрый гений влюбленных Мортефона, которые без него не умели бы выразить свой пыл, имел еще одно, гораздо лучшее, воплощение. Этот крупный человек с глазами осьминога — огромными, выпуклыми, голубоватыми и вечно слезящимися, был Дедом Морозом. Надо сказать, по этому поводу существовали разногласия между малышами и детьми, достигшими возраста сомнений — двенадцати лет. Каждый год накануне Рождества огромный человек, старый как мир, судя по его морщинам, с белой бородой и в белом парике, завернутый в красную накидку с горностаевой опушкой и в такой же шапке, заходил в дома Мортефона и расспрашивал о поведении мальчиков и девочек. Родители отвечали: — Дед Мороз, Кристина была ленива в этом месяце… — Ай-ай-ай, — ворчал человек в красном. И с суровым видом записывал что-то в книжку. — Дед Мороз, Сюзель очень мужественно перенесла коклюш… — Да, да! — отвечал человек в красном многообещающе ласковым голосом. И делал другую пометку в другом столбце своей книжки. Затем сказочный посетитель обычно исчезал с родителями в столовой. Сквозь дверь доносились таинственные звуки раскупориваемой бутылки, бульканье и звон стаканов. Вечером чудесный старик вновь появлялся во время большой репетиции завтрашнего праздника. Человек с Сумкой передавал ему письма с просьбами, и он уходил. Или, вернее, становился невидимым, и, взвалив на плечи невидимую корзину, всю ночь шагал по черепице крыш, перепрыгивал с одной крыши на другую, не вспугивая даже ворон, спускался по печным трубам и раскладывал по сабо, стоящим перед очагами, вожделенные игрушки. «Взрослые» считали, что это был не Дед Мороз, а переодетый Гаспар Корнюсс. И даже, что «накачавшись» с родителями во всех столовых, к концу своего обхода он бывал совершенно пьяным. На это «младшие» логично отвечали, что такой толстяк, как Гаспар Корнюсс, никогда бы не смог пролезть в печную трубу, а значит, Человек в красной накидке не кто иной, как Дед Мороз. Прошло два дня. Наступил канун Рождества. Этим утром у всех ребят, которые, проснувшись, первым делом бросились к окнам и прижали к стеклу еще сонные мордашки, вырвался один и тот же торжествующий возглас: «Снег!..» IV. ЗОЛУШКИНА НОЧЬ Мальчика, который бросил первый в эту зиму снежок, звали Жюль Пудриолле. Он был сыном булочника Пудриолле, изображавшего чудовище во время праздничной процессии 6 декабря. Снаряд попал в вывеску гостиницы «Гран-Сен-Николя». Папаша Копф выскочил из-за двери, потрясая кастрюлей. — Я до тебя доберусь, вредитель недоделанный! Его голову венчал великолепный белый поварской колпак. Жюль Пудриолле показал ему нос и закричал: — Вы часом не кота Матушки Мишель варите, Папаша Простак? — Шалопай! Поросенок неумытый! Уноси ноги, пока цел! Мальчик пожал плечами, зажег сигарету и пошел к церкви, лепя новый снежок. Ему было пятнадцать лет. Над губой у него пробивался пушок, пока еще слишком короткий, чтобы закручивать усы. Пудриолле тайком пытался ускорить его рост, смазывая кремом, остатки которого ему дал ученик парикмахера, бессовестно утверждая, что это средство для ращения усов. Афиша на окне ресторана возвещала, что вечером состоится — Господин маркиз едва ли сможет спать сегодня ночью, — обратился папаша Копф к португальскому аристократу, пившему аперитив в ожидании обеда. — Молодежь будет петь и плясать до утра. Таков здесь обычай. — Я очень люблю народные гулянья. В Португалии по традиции тоже весело справляют Рождество. — Маркиз осушил свой бокал и вышел. Рядом с камином к стене было прислонено огромное буковое бревно — рождественское полено, которое зажгут к одиннадцати часам вечера. Из кухни доносился веселый гомон, там полдюжины женщин, болтая, хлопотали под началом госпожи Копф. Они ощипывали и опаливали над огнем цыплят, индюшек, уток и гусей. Залу ресторана украсили гирляндами. Две бочки с вином стояли на подставках. С потолка свисали окорока, колбасы, связки кровяной колбасы и сосисок. Это изобилие съестного создавало зрелище, греющее сердце и изгоняющее тоску. — Да, прямо приготовления к бою, — сам себе сказал довольный папаша Копф. Он поспешно обернулся: — О, здравствуйте, господин барон. Как ваши дела? — Спасибо, Копф, очень хорошо. Барон де ля Фай сел и заказал полбутылки вина, которое выпил, вопреки всем гастрономическим правилам, куря сигару. Копф вился вокруг него. — Господин барон… Не окажете ли вы нам честь присутствовать на банкете? Разумеется, я вам оставлю уединенный столик. Соберется вся молодежь края. Тут будет, на что посмотреть. Копф с огорчением увидел, что барон отрицательно покачивает головой, как вдруг это движение остановилось, а выражение лица барона из печального стало удивленным, из удивленного мечтательным, из мечтательного лукавым. На пороге кухни появилась девушка с пепельными волосами. Рукава у нее были засучены выше локтя, а руки перепачканы тестом для блинов. Это была Катрин Арно. Она замерла, смущенная очарованным взглядом барона де ля Фай. Он улыбался, девушка решилась тоже улыбнуться. — Знаете, папаша Копф, — весело сказал владелец замка, вставая, — я охотно приду на ваш ужин этой ночью, если мадемуазель Золушка согласится быть моей гостьей. Если она любит танцевать, мы будем танцевать! Вы согласны, мадемуазель? Катрин залилась краской и спрятала за спину перепачканные ароматным тестом руки. * * * — Боже, красавица моя, до чего же хороши вы будете! Гораздо лучше, чем любая принцесса! Но постойте чуточку спокойно, козочка. Мне же надо сколоть платье. Было чуть позже десяти часов вечера. Три глубоких сундука, украшенные металлической окантовкой тонкой работы, стояли раскрытые. На паркете внушительной кучей лежали старинные платья, шуршащие, сшитые из муара, фая, бархата и дама́, или даже из еще более необычных материй, тканых золотыми нитями и расшитых шероховатыми на ощупь бусинами. Здесь были уборы, отделанные валансьенским кружевом, и кашемировые шали, цветастые шелковые платки и вуали, тоненькие, как паутинка, и большие шляпы с настоящими страусовыми перьями. Из сундуков, не открывавшихся уже многие и многие годы, пока служанка барона не вынула из них этих сокровищ, шел хрупкий запах прошлого и от него в душу закрадывались и печаль, и нежность. Ком стоял у Золушки в горле, мешая дышать. Все было слишком прекрасно. Ее приключение походило на сказку. Пока служанка барона, напоминавшая старую фею, превращавшую пастушку в королеву, стоя на коленях, закладывала складки, вкалывая булавки, делая метки для необходимых переделок, девушка боялась внезапно проснуться в своей комнате на улице Трех Колодцев, на полотняных простынях и в простой рубашке. Но нет! Это не было сном. Роскошные туалеты светских дам, какими были мать, бабушка, прабабушка барона де ля Фай, вполне реальные, лежали, извлеченные на свет специально для того, чтобы ныне живущая девушка выбрала из них одно и надела на бал. И каждое из этих чудесных переливчатых платьев словно завлекало, шепча: «Меня, меня! Выбери меня!» Как будто, пролежав так долго во мраке сундуков, они мечтали еще раз облечь гибкое тело, подчеркнуть молодую теплую упругую грудь, шуршать вокруг стройных ножек, качаться в движениях вальса, блеснуть — платья тщеславны как женщины! — блеснуть еще раз при свете, пусть даже всего лишь при свете масляных ламп папаши Копфа! Служанка пронзительно закричала: — Господин барон! Идите скорее… Барон большими спокойными шагами пришел из столовой. Он был поражен. Перед его удивленными глазами очаровательная герцогиня, словно сошедшая со старинного портрета, поворачивалась, показывая наряд из прошлого века, трогательная в своей грациозности и застенчивости, драгоценное видение в бледном свете, шедшем сквозь затуманенные окна. Уперев руки в бока, довольная собой, служанка тихо смеялась, упиваясь удивлением хозяина. — Ну как, господин барон? Удачно? — Она очаровательна! Шутя, барон шагнул вперед, широким жестом снял шляпу, махнув ею по полу, поклонился и поцеловал руку озадаченной Катрин. Девушка пробормотала несколько неразборчивых слов. — Теперь туфельки, — сказал барон. — У вас маленькая ножка, мадемуазель Золушка. Я думаю, они обе поместились бы на моей ладони. И все же я не уверен, что вы сможете надеть бальные туфельки, которые носила моя матушка до свадьбы. Это не хрустальные башмачки, как в сказке, но они тем не менее очень красивы. Барон вернулся в столовую. Там был и еще кое-кто: человек в красной накидке. Дед Мороз пришел несколькими минутами раньше. Он сидел за столом, на котором стояли бутылка вина и два стакана. Каждый год, завершая свой обход, он заходил в замок. Барон передавал ему конверт со своим вкладом на расходы по детскому празднику и предлагал стакан вина. — Ну как, мой храбрый Корнюсс, в этом году мортефонские дети хорошо себя вели? Надеюсь, что ничего серьезного не пришлось заносить в вашу книжку? Гаспар Корнюсс покачал своей большой краснолицей головой в парике и поскреб подбородок под длинной фальшивой бородой. — Ох, господин барон, всегда одно и то же! Куча грешков, но, слава Богу, без злого умысла! — А как здоровье? — Спасибо, Гаспар Корнюсс пока еще крепок. Ну, может, сегодня слегка ноги тяжеловаты и в голове шумит… Черт, ведь случай какой… Чокаешься направо, налево… Повадился кувшин по воду ходить… — По воду!.. Хороша водичка, Корнюсс! Но как бы там ни было, я вам желаю еще долго «ходить по воду». Барон наполнил стаканы. Фотограф влажными глазами нежно разглядывал вино. — Бог даст, я надеюсь еще много раз совершать рождественские обходы. Меня только огорчает, что каждый год в один и тот же день я стучу в дверь замка, но не могу задать здесь пресловутый вопрос голосом Деда Мороза, поглядывая на маленького господина под столом: «Хорошо ли себя вели в этом доме?» Вы понимаете? Простите, что я позволяю себе говорить вам это. Я всего лишь глупый старик, но говорю от всего сердца. — Вы хороший человек, Корнюсс. К сожалению, вряд ли я вас скоро порадую. У меня нет ни малейшего желания жениться. Ваше здоровье! На пороге возникла служанка. — Здравствуйте, Гаспар Корнюсс. Извините, господин барон, я нашла одну туфельку вашей покойной матушки, она подошла — можно подумать, ее специально шили для мадемуазель Катрин, но я не могу отыскать вторую. Но ведь все башмаки были в одном месте? Барон поднял бровь: — Пропала туфелька? Но, Огюста, это в порядке вещей. — Как это, в порядке вещей, господин барон? — Но послушайте, Огюста, в сказках всегда так бывает. У нас здесь Золушка, которую я повезу на бал. А если меня не подводит память, у Золушки есть обыкновение терять туфельку, когда она едет на бал. — Может, это и в порядке вещей, господин барон, но непонятно, куда делась туфелька. Церковь еще не была освещена. Лишь на уровне плит пола находился источник мягкого света, перед которым мелькал порой силуэт ризничего или мадемуазель Софи Тюрнер — ясли. От электрических ламп, расположенных под соломой, на которой якобы покоился сын Божий, казалось, что они охвачены огнем. Аббат Фюкс, завершавший в ризнице последние приготовления, пребывал в радостном настроении. Каппель же, наоборот, казалось, нервничал. Он поднялся в комнату на втором этаже и выглянул из окна. Снег, падавший крупными хлопьями до восьми вечера, рассеял сумерки бледным светом. Ризничий спустился вниз и попытался немного прибрать, но мысли его были заняты другим. Он то оборачивался на сейф, то подходил к двери и прислушивался к звукам, доносившимся с улицы. На площади дети обстреливали снежками снеговика, отмечая каждое попадание громкими криками удовольствия. — Знаете, Каппель, — сказал священник, — у нас будет прекрасный праздник, и я думаю, все пройдет хорошо. — Надеюсь, господин кюре. — Да, да! Все пройдет замечательно, — подтвердил священник, поглаживая двумя пальцами свежевыбритые щеки. Неожиданно Каппель выскользнул наружу… Со второй половины дня маркиз де Санта-Клаус не покидал окрестностей церкви. Он то заходил внутрь и ненадолго садился, размышляя о чем-то; то кружил перед домом священника, то и дело посматривая на него; то прохаживался по саду, заложив руки за спину. Около четверти одиннадцатого он открыл калитку, но не стал звонить в дом, а обогнул здание и быстро зашагал по аллеям сада. Пронизывающий ветер вскоре заставил маркиза спрятаться под навесом. Он присел на тачку кюре и, вынув из портсигара сигарету, зажал между зубами. Однако не прикурил. Облокотившись о колени, упершись подбородком в ладонь, он упорно вглядывался в сумерки. В какой-то момент пальцы его сжались — он услышал легкие шаги… слишком легкие. «Вот и ты, голубчик», — подумал он, поднося руку к карману, где лежал браунинг. Шаги приближались. Маркиз уже мог бы их сосчитать. «Не горячись! Не нервничай! — уговаривал он себя. — Итак, даю ему еще четыре шага… четыре шага, потом включаю фонарь, наставляю пистолет и требую у этого приятеля свидетельство о рождении». В ту же секунду он отскочил в сторону. Инстинкт, более надежный, чем рассудок, предупредил, что его расчеты ложны, что опасность ближе, чем он воображает. Рефлекс сработал, но слишком поздно. Маркиз почувствовал невыносимое жжение в правом виске, в мозгу словно вспыхнула молния, и он потерял сознание. Через несколько минут у него уже был кляп во рту, его старательно связали, накрыли пустыми мешками и привязали к одному из столбов навеса… Блэз Каппель вошел в ризницу, весело насвистывая гимн: Три ангела явились этим вечером… — Что такое? Что такое? — спросил слегка шокированный аббат Фюкс. — Простите, господин кюре, просто я вспоминаю о том, что вы мне только что говорили. — О чем? — Что все пройдет замечательно. — Надеюсь. — Я уверен в этом, господин кюре. Я поразмыслил и согласен с вами. Я напрасно портил себе кровь. Голову даю на отсечение, все пройдет превосходно. Кюре бросил на ризничего озадаченный взгляд, отвернулся, чтобы скрыть улыбку, и заключил: — Да услышит вас Бог, мой добрый Каппель. — Уж если Бог не слышит своих ризничих, — громогласно заявил внезапно возникший из темноты человек с внушительной фигурой, — то нам, бедным грешникам, лучше уж молчать. Настаивать было бы бесполезно. Как считаешь, звонарь? За этим удивительным заявлением последовал взрыв смеха. — Ну-ну, дорогой Хаген, поуважительней к святому месту! — мягко упрекнул священник. Мясник пришел ради детского праздника. Стараниями мадемуазель Софи Тюрнер все было уже готово в зале наверху. На елке висели игрушки и горели пятьдесят крошечных свечек. Вокруг клавира стояли рядом с сестрой ювелира двенадцать нарядных ребятишек. На скамейках тихо переговаривались родные. Послышался скрип калитки, шум заполнил сад, люди быстро собирались. — Добрый вечер, господин кюре! — Добрый вечер, друзья. Скорее поднимайтесь… Зала заполнялась. Здесь присутствовали мэр Нуаргутт, доктор Рикоме, папаша Копф, парикмахер, аптекарь, само собой, Каппель, и другие… Вместе пришли почтальон и полевой страж Виркур, который пристроился поближе к шкафу, где хранилась накидка Деда с Розгами, которую ему вскоре предстояло надеть. — Смотри-ка, — прошептала одна из девушек на ухо соседке. — Золушка запаздывает. Кюре произнес короткую праздничную речь и вернулся в ризницу. По знаку мадемуазель Софи Тюрнер дети запели провансальский ноэль: Вот трое цыган, Что предсказывают успех, Вот трое цыган, Им ведомы судьбы все… Гаспар Корнюсс в своей красной накидке шел к церкви. Его сильно качало, глаза горели, он был пьян. Он постучал еще в четыре или пять дверей и низким голосом задал сакраментальный вопрос: — Здесь хорошо себя вели в этом году? — Да, да, Дед Мороз! Очень хорошо… Фотограф вынужден был прислоняться к двери, чтобы сделать вид, что будто записывает в книжку. С ним чокались, а потом забавлялись, наблюдая зигзаги, которые Корнюсс выписывал, удаляясь. — Ну, набрался парень. Здорово он под мухой. Хотя меньше, чем два года назад. Тогда-то он был совсем готов. Добравшись до ризницы, фотограф забеспокоился, не опоздал ли. — Нет, Корнюсс, вы как раз вовремя. Дети еще поют. Кюре вынул раку из сейфа. — Корнюсс, не правда ли, она хороша? Фотограф сложил руки. — Вы еще спрашиваете, господин кюре! Он приблизился, отошел, вновь приблизился, обошел кругом раки, вдруг начал косить, потер глаза и, наконец, тяжко вздохнув, посмотрел на аббата Фюкса. — Господин кюре, — выдохнул он, — я падший человек. — Как? — Я полное ничтожество. — Корнюсс, да что с вами, наконец? — Я опять слишком много выпил, господин кюре. Я недостойная личность. — Право! Я не буду, конечно, вас хвалить, но… этот грех не смертелен! Случай… Такой день… Не надо так огорчаться! Тем более, что в общем-то, если мне не изменяет память, каждый год бывает примерно… такая же история! Главное, вы чувствуете себя в состоянии прилично осуществить сейчас свой выход наверху. Было бы слишком неприятно показать детям пьяного Деда Мороза! — Не в этом дело, господин кюре. Рака… — Что? Рака?! — Они не блестят! — Что не блестит? — Алмазы! Я не вижу их блеска. Это дурной знак. Говорю вам, я слишком много выпил. Аббат Фюкс вздрогнул. Он всмотрелся в один камень, повернул раку, всмотрелся в другой. — Я недостойный человек. — Замолчите, несчастный, — яростно бросил священник. — Вы чудовищно напились. Бриллианты… Он вновь с подозрением склонился над ракой. Когда он выпрямился, на лбу его выступили капли пота, а лицо побледнело. Он зажег свечу и провел ею рядом с камнями. Корнюсс тупо смотрел на его действия. Он увидел, как кюре вдруг поставил свечу, обхватил лоб руками и пробормотал: — Боже мой! Я думаю… Я думаю, что… Ох! Аббат Фюкс прислонился спиной к шкафу. На лице его появилось выражение тоски и недоумения. Он схватил фотографа за плечи. — Корнюсс, ради Бога, не двигайтесь отсюда. Никому не позволяйте прикасаться к раке и никому ни слова о бриллиантах. Я сейчас вернусь. Главное, ни слова! Вы поняли меня? — Да, да, господин кюре, — отвечал тот, слегка отрезвев от удивления и волнения. — Что случилось? Не отвечая, кюре бросился наружу. Он пересек сад, прошел улицу и площадь так быстро, как только позволяли ноги. Он добежал до магазина ювелира и застучал в ставни, глухим голосом зовя: — Макс Тюрнер! Макс Тюрнер! Ювелир вооружился лупой. Но она ему не понадобилась — хватило одного взгляда. Он горестно произнес: — Фальшивые! Камни фальшивые! Это «стеклышки». Оба эти «бриллианта», вместе взятые, стоят пятьдесят франков. Кроме того, посмотрите на золотые зубцы. Их разжали, а потом грубо загнули обратно. У аббата Фюкса вырвалось сдавленное рыдание. Наверху дети пели: Оно родилось, господне дитя, Играйте, гобои, звучите, волынки, Оно родилось, господне дитя. Оно… роди… лось… господне… дитя… — Пели колокола. Перезвон возвещал жителям Мортефона и соседних деревень праздник Рождества Христова. Он отозвался радостью в ушах Блэза Каппеля, но кюре слышал в нем печаль похоронного колокола. Первой заботой аббата Фюкса было попросить ювелира и фотографа хотя бы временно молчать о краже бриллиантов. Как обычно, Дед Мороз торжественно появился в зале, получил из рук Человека с Сумкой детские письма, простил мелкие прегрешения, о которых ему сообщил Виркур, переодетый в Деда с Розгами, и удалился. В тот момент, когда аббат Фюкс ставил на алтарь оскверненную раку, Каппель ему сообщил: — Господин кюре, для большей безопасности я договорился, что у нас будет восемь «стражей святого Николая» вместо четырех. По традиции раку выставляли на всю рождественскую ночь. Четверо добровольцев из числа жителей Мортефона, известных своей высокой нравственностью, дежурили сменами по двое. В этом году смена должна была состоять из четверых. — Хорошо, Каппель. Очень хорошо… Выражение лица священника напугало ризничего. — Господин кюре, вам нехорошо? Хотите, я сбегаю за доктором Рикоме? — Нет. Бесполезно. Аббат Фюкс сделал несколько шагов вокруг ризницы, и вдруг почувствовал, что груз молчания слишком тяжел для него. Он повернул к Каппелю расстроенное лицо. — Нам не нужны стражи, мой бедный друг. — Что это вы говорите? — Бриллианты украдены. Те, что на раке, фальшивые. Стекла! Как говорит Тюрнер, пятьдесят франков за оба. — Но постойте, господин кюре… Это невозможно! Когда и как… — Одному Богу известно! С шестого декабря я ни на минуту не расставался с ключами. А шифр замка сейфа знали только я и монсеньор. — Его охватило негодование. — Этот Санта-Клаус! Я его даже не нашел, хотя он должен быть здесь, на страже. Я ему так верил, полностью положился на него. И стоило монсеньору вызывать его издалека? Это шарлатан, а не сыщик. — Сыщик?.. Так это был сыщик… Каппелю чуть не стало плохо. — Ох! Почему же вы не предупредили меня, господин кюре? Видя, как этот человек шарит повсюду, я решил, что у него дурные намерения. Примерно с час назад я застал его в засаде в саду. Ну и я… я ударил его ходулей по голове, связал и заткнул рот кляпом. Я-то думал, что провел блестящую операцию. Отчаяние ризничего было настолько очевидно, что кюре ни словом не упрекнул его. — Скорее, Каппель! Нужно развязать этого человека и оказать ему помощь. Бог мой! Надеюсь, что вы его ранили не опасно. На лбу маркиза де Санта-Клаус выросла огромная шишка, и он испытывал стреляющую боль. — Вы можете гордиться своей работой, Каппель, — с гримасой сказал он. — Моя задача состояла в предотвращении кражи. Теперь же она будет заключаться в том, чтобы найти вора, а, главное, бриллианты. Это не так просто, но бывали случаи и посложнее. Господин кюре, вплоть до нового приказа, полное молчание. Надо будет потребовать от ювелира и Корнюсса, чтобы и они придержали языки. Вы, разумеется, не хотите волновать жителей, с другой стороны нелепо было бы вводить в курс дела полевого стража. Наконец, лучше, если вор не узнает, что нам известно о замене камней. Спокойно читайте свою мессу. Пусть «стражи святого Николая» всю ночь стерегут два стекла, и доверьтесь мне. Но… отец Каппель, больше никаких ударов ходулями, не так ли? Для ризничего у вас, пожалуй, слишком тяжелая рука. Вдали видно было, как прямо над землей загорались звезды. Они рождались на земле, возникали из глубины леса. Группами по несколько штук они, подчиняясь медленному течению, стекались к Мортефону. Это удивительное зарождение звезд отвечало колокольному перезвону. Каждая новая звезда означала, что крестьянин, окруженный семьей, направляется в церковь с фонарем в руке. Каппель, стоя у окна в зале над ризницей, искал другую звезду — небесную. Ему не давала покоя фраза из старой рукописи: Спроси у Звезды Пастухов, И найдешь Золотую Руку. Полуночная месса была великолепна. На нее собралось большое число детей из деревень. Многие видели раку впервые. Матери склонялись к ним и шептали: — Посмотри на камень, который так блестит, Жако. Такого красивого ты нигде не увидишь… Никто здесь не сможет сказать, сколько он стоит, кроме, может быть, господина Тюрнера. Копф с большим подъемом запел: «Полночь, христиане…» Читая молитвы, аббат Фюкс старался сосредоточиться на смысле произносимых им текстов. Но снова и снова в голове его звучала фраза ювелира: «Стекла! Пятьдесят франков за оба!» Священник страдал. Сердце у него болело и неистово колотилось; он боялся приступа. Один раз сердцебиение уже заставило его прервать службу. Удрученный, со смятенными мыслями, бедный аббат поднимался и спускался по ступеням алтаря, вставал то справа, то слева от дарохранительницы, постоянно чувствуя искушение поднять глаза на «стекла», которые «сияли» на уровне его лба. Певчие весело вынесли требник, церковные сосуды, радостно звонили в колокольчик, и в то же время от предвкушения грядущей вечеринки у них уже текли слюнки. Окружив мадемуазель Тюрнер, сидевшую за клавиром, примерно двадцать мальчиков и девочек пели ноэли. — Только бы продержаться до конца! — повторял себе аббат Фюкс. Перед полуночью он принял настойку со спартеином. В «Гран-Сен-Николя», запершись в своей комнате, маркиз де Санта-Клаус прикладывал к пылающему лбу ледяные компрессы. Постепенно боль отпускала. Внезапный громкий звук литавр, совпавший с наступлением часа ночи, заставил его подскочить. — Слышите! Оркестр! Месса закончилась! — воскликнула госпожа Копф. — Женщины, скорее, готовьтесь… Действительно, служба завершилась. Прихожане медленно расходились из церкви, где остались лишь несколько набожных женщин и «стражи святого Николая». Они следили взглядом за аббатом Фюксом, который освободился от ризы и церковного облачения и теперь гасил свечи вокруг алтаря. Жители собрались на площади. Месье Вилар стоял во главе выстроившихся оркестра и хора. По своему обыкновению, он любезно ждал, пока из церкви выйдет последний человек и закроет за собой дверь. В тот же миг, по взмаху руки учителя, оркестр, поддержанный хором, энергично вступил с «гражданским ответом»: Победа с песней Нам открывает врата… Блэзу Каппелю, наводившему порядок в зале для собраний, даже не хватило духа возмутиться, как это бывало обычно. Он думал о том, что без его злосчастного удара ходулей кражи бриллиантов не произошло бы, и ужасно раскаивался. — Ах! — вздыхал он. — Если бы я смог найти Золотую Руку, господин кюре утешился бы. С последним ударом тарелок люди стали быстро расходиться с площади по натопленным домам, где треск горящих поленьев смешивался со звуками лопающихся каштанов и зерен кукурузы, и где от накрытых столов поднимались соблазнительные запахи. Всеобщее веселье распространилось по городу. На улицах и улочках было полно смеющихся людей. Подростки запускали петарды. Юноши в бумажных шапках жандармов, держась за руки, преследовали девушек, окружали их и не давали вырваться. Из глубины длинных проходов без предупреждения выскакивали размалеванные ряженые. Открывались обе створки, закрывающие подвал: из-под земли медленно поднималась бочка, ее выкатывали на покрытый снегом тротуар, и дверцы затворялись. Все кругом словно кричало: Кутеж! Выпивка! И столько было света, что глаза слепли. Катрин Арно побежала в замок надеть свой туалет светской дамы былых времен. В конце концов старая Огюста отыскала пропавшую бальную туфельку. Одевание было долгим, но зато какое преображение! Казалось, что фея прикоснулась волшебной палочкой к одному из скромных одеяний маленькой швеи, превратив его в роскошный туалет. И важный хозяин замка, нежно смотрящий на Катрин, не из волшебной ли сказки он явился? У Золушки вдруг передернулось лицо. Волшебная сказка? Нет. Причуда… Каприз угрюмого барона. Ничего больше. И завтра… завтра… Завтра? Что ж, завтра Золушка сядет у окна между клетками со своими канарейками, возьмет наперсток, иглу и ножницы и снова будет шить униформы для деревянных солдат, вот и все. Но сегодня, по крайней мере целый вечер она будет самой красивой и кавалером на балу у нее будет настоящий дворянин… Когда розовая от смущения и удовольствия, Катрин Арно появилась под руку с бароном де ля Фай в «Гран-Сен-Николя», в просторном зале, полном пирующих, установилась глубокая тишина. Катрин чувствовала, что все смотрят на нее. Ее почти пугал собственный успех. Она выискивала взглядом среди собравшихся дружеские лица. Заметив Хагена и Виркура, сидевших рядом, она улыбнулась им и рассеяла оцепенение, напавшее на всех; шум голосов и жующих челюстей возобновился с удвоенной силой. На столике, отведенном барону, госпожа Копф поставила вазу с цветами вереска, подснежниками и несколькими очень поздними розами. Она постелила скатерть в большие квадраты, поставила тарелки тонкого фарфора и хрустальные бокалы. Папаша Копф торжественно принес в ведерке со льдом бутылку рейнского вина и наполнил бокалы до половины. Барон весело посмотрел на Золушку поверх поднятого бокала; взволнованная, она в ответ подняла свой. Бал должен был открыться в половине третьего утра. И, прежде чем оркестр заиграл первый вальс, пирующие попросили спеть папашу Копфа. Эльзасец обладал приятным баритоном. Все знали об этом и каждый год его обязательно просили петь. Он слабо посопротивлялся, но потом согласился с одобрения барона. Его лучшим номером была довоенная патриотическая песня — он запел «Легионера». Затем, к великой радости собравшихся, он во весь голос исполнил другую, очень удававшуюся ему песню, которую подхватили хором с известных строк: Часовые, не стреляйте! Эта птица летит из Франции! После этого крикуны «распели» песни о еде и выпивке, в которых говорилось о колбасах и тушеной капусте, пенистом пиве и игристом вине. Бутылки мирабелевой водки пошли по кругу. Потом кто-то среди здравиц попросил спеть Катрин. Сначала, засмущавшись, она отказалась. Но барон прошептал ей на ухо несколько слов, девушка встала и запела свежим, гибким голоском: Идя по Лотарингии В моих сабо, Идя по Лотарингии В моих сабо, Я капитана встретила, В моих сабо, Дон-дэн О… О… О! В моих сабо! Конец песни потонул в громе аплодисментов. Между тем начался бал. Барон поднялся, и круговорот первого вальса увлек маленькую швею в объятиях хозяина замка… И прошел еще час, прежде чем в «Гран-Сен-Николя» ворвались два пятнадцатилетних подростка — Жюль Пудриолле с приятелем. В эту ночь они получили «боевое крещение» — много пили и курили, и вышли на улицу под предлогом размять ноги, на самом же деле потому, что головы у них кружились и к горлу подкатывала тошнота. Но сейчас они совершенно протрезвели, на их побелевших лицах застыло испуганное выражение. Только что закончился танец, пары не расходились, ожидая следующего. И в относительной тишине один из подростков крикнул сдавленным голосом: «Деда Мороза убили!» V. НЕМЕЦ Деда Мороза нашли у начала подземного хода в подножии лесистой возвышенности, на которой стоял замок. Он лежал на спине. Его ярко-красная накидка четко выделялась на снегу. Никаких следов крови не было. — Так я и думал, — проворчал Виркур, — умер от кровоизлияния в мозг. Это было неизбежно! Он слишком часто прикладывался к рюмке. Он резко повернулся к подросткам: — Что это за история с убийством? Вы были пьяны, чертовы дети! — Посмотрите на его шею, — возразил Пудриолле. Хаген нагнулся. — А ведь верно! Беднягу задушили! На шее видны были следы пальцев. Кровоподтеки остались глубокие, пальцы, видимо, сжимали жертву с необычайной силой. Собралась толпа. Свет лампы окрашивал снег вокруг тела в желтый цвет. — Нужно сбегать за Рикоме, — приказал господин Нуаргутт. — Корнюсс мертв, это очевидно. И все же… — Копф уже пошел, господин мэр. — Хорошо. Лучше всего подождать. Раз совершено преступление, не правда ли?.. «Раз совершено преступление…» Картина действующего механизма правосудия с его неизбежными следствиями: допросами, обысками и так далее, повергла присутствующих в столбняк. Как раз в это время показался бегущий к ним человек, издали его пока никто не мог узнать; он кричал: — Следы! Не затопчите следы! Круг раздвинулся, но слишком поздно. Двадцать человек истоптали снег. В прибежавшем узнали маркиза де Санта-Клаус. Он огорченно махнул рукой. — Какая жалость! Здесь должны были быть следы, читаемые как заглавные буквы. Теперь ищи ветра в поле! Просто немыслимо. — Он пожал плечами. — Простите, сударь, — сухо произнес господин Нуаргутт с уверенностью, какую ему придавало тройной положение — мэра, крупного земельного собственника и владельца фабрики игрушек, — простите, сударь. Вы что, судья? Полицейский? — Нет, конечно! — оторопело ответил маркиз. — В таком случае, что же вы вмешиваетесь? — О! Очень хорошо, господин мэр! Если вы так воспринимаете… Он повернулся на каблуках и отправился в Мортефон. Тюрнер спросил у Виркура: — В конце концов, кто этот тип на самом деле? — Ты знаешь об этом столько же, сколько и я. Некий маркиз де Санта-Клаус… В Мортефоне маркиз первым делом зашел к Каппелю, но ризничего дома не оказалось. Маркиз встретил его у калитки дома священника в обществе Копфа и доктора Рикоме, срочно вызванного к постели аббата Фюкса. Сердце, болевшее весь вечер, не выдержало и теперь билось едва заметно. Состояние священника было настолько тяжелым, что пришлось вызвать по телефону машину скорой помощи из Нанси. Тем не менее доктор старался успокоить отчаявшегося Каппеля. Услышав о преступлении, Рикоме с Копфом быстро удалились. Погода портилась на глазах. Резкий ветер стал сильным и пронизывающим, он яростно свистел в верхушках деревьев. Катрин Арно подняла руку к затылку, почувствовав холодное прикосновение. Она легонько вскрикнула — снова пошел снег. — Но где, наконец, Рикоме и Копф? — потерял терпение мэр. В то же мгновение показался пляшущий свет большого фонаря. Они подошли. Доктор обследовал труп. — Это действительно убийство, — сказал он. — Самое что ни на есть характерное убийство. Нужно вызвать оперативную группу полиции. В любом случае нельзя оставлять тело здесь. Несколько добровольцев, пожалуйста… Одна из женщин с беспокойством подняла голову: — О! Прислушайтесь! Из леса донесся треск. Ветер превратился в ураган и ломал ветки. Буря нарастала со страшной быстротой. — Скорее… Скорее… Хаген и Виркур подхватили тело под колени и под мышки. Впереди мужчин, подобрав юбки и руками придерживая шляпы, спотыкаясь, торопились женщины. Протяжное завывание ветра нарастало с минуты на минуту. Ураган шел с Вогезов. С гудением он мчался по равнине со скоростью экспресса. Сбоку он налетал на маленькую группу людей, от его порывов в снегу оставались борозды и взметались с земли клубы снега, смешивавшиеся с тем, что в яростных водоворотах падал с неба. Людям казалось, будто они с головой ушли под воду. — Этот ураган натворит дел в лесу, — заметил господин Нуаргутт. — Что вы говорите? — переспросил доктор. — Я говорю, что ураган натворит дел в лесу, — крикнул мэр. Чтобы быть услышанным, приходилось кричать во весь голос. Из леса доносились пушечные выстрелы — буря гнула и ломала деревья, ударяя одно о другое, уносила ветви. На совершенно черном небе не светилось ни одной звезды. Погас один фонарь, за ним другой. Женщины визжали. Перепуганная Катрин Арно уцепилась за руку барона. — Черт меня возьми, да это конец света! — выругался Виркур, задыхаясь под тяжестью ноши и с трудом передвигая ноги. — Куда его отнести? — забеспокоился доктор. — Что? — откликнулся мэр. — Я вас спрашиваю, куда его отнести? — громче повторил доктор. — Кого? — Мертвеца! — прокричал врач. — В мэрию! — тоже криком ответил господин Нуаргутт. Он добавил еще несколько слов, унесенных ветром, и широко махнул рукой. Все ворвались в мэрию, и тут, когда доктор снял с Деда Мороза шапку, фальшивую бороду и парик, всех охватило глубокое изумление. Под нарядом, в котором всю вторую половину дня и весь вечер проходил Корнюсс, оказался совсем не тот, кого ожидали увидеть. Убит был не фотограф! — Это что за личность? Человека никто не знал. Его никогда не видели в Мортефоне. У него было круглое лицо, из-за отсутствия бороды и усов и стриженных под машинку волос казавшееся еще круглее. — Похож на немца, — сказал Копф. — Это явно турист, из богатых, — заметил Хаген. — Стоит на костюм взглянуть! Действительно, одет он был дорого. Чистошерстяной толстый свитер плотной вязки, брюки для игры в гольф из английского драпа, высокие башмаки мягкой кожи. В бумажнике обнаружили две купюры по сто франков, листки, покрытые цифрами, но никаких документов, удостоверяющих личность. Кроме того, при нем нашли перочинный нож, часы, носовой платок и мелочь. На безымянном пальце левой руки мужчина носил золотое обручальное кольцо. Связаться с Нанси было очень сложно. Ураган прерывал разговор. Наконец после долгого ожидания и приводящих в отчаяние перерывов, мэру удалось вызвать на другой конец провода кого-то, чью должность невозможно оказалось выяснить — был ли это судебный следователь, комиссар полиции, инспектор опербригады или капитан жандармерии. Судя по ответам и по голосу, он еще не до конца проснулся. — Убийство, вы говорите? — Да, убийство. Задушен человек. — Он кто, этот человек? Он занимает важное положение в ваших краях? — Он нездешний. Его никто не знает. При нем не найдено никаких документов. — А! Это прискорбно! Скажите, господин мэр, вы уверены, что это убийство? — Ну разумеется! Кроме того, я вам говорю, что убийство… — Убийство… Убийство… Вы не представляете себе, сколько самоубийств вначале считались убийствами! Это не самоубийство? — Я же вам говорю, что нет! — Что ж, ладно. Высылаем к вам машину с людьми. Кажется, у вас там чертовски плохая погода? — О, всего лишь небольшая изморось! Так, туман! — бросил измученный мэр. — Да! Странно! Мне казалось, напротив… В конце концов… Если понадобится, вам можно позвонить? Очень хорошо, господин мэр! Доброй ночи, господин мэр. — Идиот! — заявил господин Нуаргутт, вешая трубку. Через десять минут раздался звонок. — Это из Нанси, господин мэр. По вашему делу… Я вам забыл сказать, только что… По возможности, для облегчения следствия, пусть никто не прикасается к трупу. Следует все оставить, как есть. Если остались отпечатки следов, лучше всего прикрыть их мешками, тряпками… На мгновение мэру вспомнилась картина урагана, который перепахивает равнину, прорывает снег, взметая его с земли, гнет стволы елей, сносит все на своем пути. Он рассмеялся. — Что вы говорите? — послышался далекий голос. — Я вас плохо слышу. — Я говорю, непременно, — отозвался мэр, разъяренный и рассмешенный разом. — Мы укрепим тряпки над следами камешками, рассчитывайте на меня. Он повесил трубку и во второй раз пробормотал: — Идиот. По своему положению должностного лица в ожидании прибытия «этих господ из Нанси», мэр взял расследование в свои руки и решил собрать первые показания. Он поднял с постели учителя Вилара, чтобы тот вел протокол. Заодно он послал на розыски Гаспара Корнюсса. Прежде всего предстояло выяснить, при каких обстоятельствах накидка Деда Мороза перекочевала с плеч фотографа на плечи туриста в брюках для гольфа. Корнюсс спал мертвым сном в своем домике над улочкой. Пришлось барабанить ему в дверь и долго выкрикивать его имя, стоя на ветру под окном, прежде чем удалось добудиться. Его первыми словами были: — Ох, я слишком много выпил! Слово Корнюсса, я перебрал. Он запустил руки в спутанные волосы и тихонько смеялся, а его глаза осьминога слезились со сна. Понадобилось несколько раз повторить рассказ о ночном происшествии, прежде чем он понял. — Убитый? Вы шутите? Убитый в моей накидке? Шутники несчастные, — бормотал он. Мэру он заявил: — Господин Нуаргутт, я совершил свой обход, как обычно. В ризнице господин кюре доставал раку. Ребята в комнате наверху пели свои гимны. Я спросил, не опоздал ли. Мы с господином кюре поболтали обо всем понемногу. Ну что я могу сказать, господин мэр. Я поднялся наверх, почтальон вручил мне письма, я играл мою роль вместе с Виркуром, изображавшим Деда с Розгами. Они оба здесь, и могут подтвердить. Оба подтвердили. Учитель записывал. Мэр величественно слушал, не прерывая. — Потом я снял накидку, шапку, бороду и парик — в ризнице, чтобы дети ничего не заметили. Я сунул вещи в шкаф, а после полуночной мессы отправился спать, потому что, честно говоря, перебрал. А, вот-те на! — воскликнул кто-то. — Тихо! — потребовал господин Нуаргутт. — Господин мэр, дело в том… — Что такое, Тюрнер? — Ну… тут такое дело… Нет! Ничего, господин мэр. Ювелир колебался, поглядывая в смежную комнату, где лежал покрытый накидкой труп неизвестного. Как бы против воли, Тюрнер прошептал: — Это, пожалуй, уж слишком! Мэр заметил движение его губ. — Слушайте, Тюрнер! Кажется, вы знаете больше, чем хотите сказать. Если вы что-то заметили в рассказе Корнюсса, заявите об этом прямо. Дело, которое мы пытаемся разобрать и без того, черт возьми, достаточно туманное. Сейчас не время для умолчаний. — Я только хотел задать один вопрос Корнюссу, господин мэр. — Хорошо, говорите. Ювелир и фотограф повернулись друг к другу. — Корнюсс, ты утверждаешь, что когда пришел в ризницу и господин кюре доставал раку, ничего не произошло? — Ничего! — Ты ничего особенного не говорил? Ты уверен? — Я спросил: «Я не опоздал?» — Я не об этом. Я говорю о камнях. — Камнях? — Бриллианты! Ты не говорил, что они тебе кажутся странными, словно бы меньше блестят? — Я? Я это сказал? Да никогда в жизни! Что за вздор ты несешь? — Я вздор несу? Значит, господин кюре не приходил за мной, я не являлся в ризницу, не осматривал камни, не сказал: «Эти камни фальшивые»? Очевидно, все это мне приснилось? Гаспар Корнюсс смотрел на Тюрнера с бесконечным изумлением. — У него бред! — воскликнул он. — Здесь нет ни слова правды! Это все придумано! Тюрнер с ума сошел. — Смотрите-ка! Теперь я сумасшедший! Ну, знаешь, до сих пор я считал тебя старым дураком, — возмутился ювелир, — но теперь я думаю, не являешься ли ты порядочным негодяем. Клянусь, я сказал правду, господин мэр. Бриллианты раки святого Николая были украдены! Вы можете пойти сами посмотреть. Это граненое стекло. Пятьдесят франков за оба, вот чего они стоят, и это еще красная цена. Я сказал об этом господину кюре. Разговор происходил в ризнице, в присутствии Корнюсса! — Клянусь, что нет! — прорычал фотограф, заикаясь от ярости. — Ничего этого не было. Во всяком случае, господин мэр, не в моем присутствии. И уж если кто-то украл камни, так это он! Ювелир, ты грабитель! — Хорошо, — сказал Тюрнер. — Остается спросить господина кюре. — Господин кюре очень болен, — вмешался доктор Рикоме. — Он перенес сильное потрясение, и я боюсь… — Черт! — торжествуя, крикнул Тюрнер. — Причиной послужила кража бриллиантов! В таком случае, пусть сходят за Каппелем. Он не слышал разговора, но я знаю, что господин кюре сообщил ему о краже. Срочно вызванный Каппель немедленно прибыл, оставив у ложа аббата Фюкса мадемуазель Софи Тюрнер, вызвавшуюся помочь. Показания ризничего полностью совпали с показаниями Тюрнера. Каппель уточнил, что кюре просил временно скрыть кражу, чтобы не портить праздник Рождества огорчительной новостью. Он ни словом не упомянул ни о маркизе де Санта-Клаус, ни об истинных причинах его пребывания в Мортефоне; маркиз, узнав об убийстве и предвидя расспросы, объяснил Каппелю, что раскрытие его «инкогнито» мало того, что не поможет прояснить тайну, но усложнит розыски. Зато о нападении 6 декабря и о предшествовавшем ему письме Каппель рассказал. Воцарилась гнетущая тишина. Все взгляды обратились на Корнюсса. Фотограф тяжело дышал. Вдруг он замолотил кулаками по столу, за которым сидел мэр. Он был в ярости. — Это подстроено! Они оба сговорились. Головой клянусь, я не видел и не слышал ничего из того, о чем они рассказывают. В конце концов, господин мэр, вы же меня знаете. Я родился в Мортефоне и за исключением лет службы в армии никогда не уезжал отсюда. Может, меня всегда и держали за дурака, как говорит Тюрнер, пусть так, но я честный человек. Последовала яростная сцена. У Корнюсса были свои приверженцы, у Тюрнера и Каппеля — свои. В полной неразберихе люди осыпали друг друга бранью. Совершенно выведенный из себя господин Нуаргутт вздымал руки к небу и тщетно требовал тишины. Учитель бросил свои бумаги, на минутку вышел из комнаты, вернулся и решительно поднялся на возвышение, вежливо, но твердо отстранил мэра, сказав для проформы: — Вы позволите, господин мэр? Чувствуя себя не на высоте, мэр с облегчением уступил место. В ту же секунду шум сменился полной тишиной. Широким театральным жестом преподаватель потряс красной накидкой. — Друзья! — бросил он звучным голосом. — За этой дверью лежит умерший! Отвратительное преступление совершено среди нас. Мы все здесь честные люди и пока вы ссоритесь, убийца пользуется этим, чтобы бежать, обеспечить себе безопасность, уничтожив улики, которые могут направить справедливость по верному следу. Эти слова произвели потрясающее действие. — Здесь какое-то недоразумение! — продолжал Вилар. — Это же бросается в глаза! Но недоразумение быстро разъяснится. Как только господин кюре сможет отвечать на вопросы, он скажет, что же в действительности произошло в ризнице. — Если аббат Фюкс спокойно проведет ночь, — вмешался доктор, — завтра же утром его можно будет расспросить. — Спасибо, доктор. Вы слышали, друзья мои, — завтра же утром… Через несколько часов… Немного терпения! До сегодняшнего дня в течение многих лет мы по справедливости считали наших сограждан Каппеля, Тюрнера и Корнюсса порядочными людьми, неспособными на бесчестный поступок. Вероятно ли, что кто-то из них, внезапно перечеркнув достойное прошлое, украл бриллианты? Я отвечаю — нет! И я спрашиваю — не является ли знаменательным, что завернутый в накидку труп неизвестного нашли у входа в подземный ход? Каково объяснение? Я вижу одно, очень простое, которое все согласовывает, и предлагаю вам поразмыслить над ним. Неизвестный надел накидку, бороду и парик потому, что в таком костюме ему было проще всего выдать себя за Корнюсса. Я убежден, что Корнюсс не крал бриллиантов. В то же время, я в равной степени уверен, что Каппель и Тюрнер говорят правду. Друзья мои, наши сограждане стали жертвами мошенничества. Я предлагаю вам версию, способную примирить Каппеля и Тюрнера с Корнюссом. Человек, проникший в ризницу в костюме Деда Мороза, не Корнюсс, а незнакомец. Это он украл бриллианты. Добавлю, что у него должен был быть сообщник. Этот сообщник и убил его у подземного хода, которым они собирались бежать. Отсутствие на убитом бумаг, удостоверяющих личность, доказывает, что его одежда была тщательно обыскана. Сделать это мог только сообщник после убийства, причиной которого явилась, надо ли говорить об этом, алчность. Убийство избавляло от необходимости делить добычу! Это извечная история о каштанах, вытащенных из огня, рассказанная в известной басне Лафонтена. Дружные аплодисменты и крики «Браво, Вилар!» встретили конец этой небольшой речи. В самом деле, гипотеза выглядела весьма правдоподобной. Уже Каппель и Тюрнер, готовые забыть прошлое, с протянутыми руками направились к Корнюссу, как тот разрушил действие слов учителя. — Простите, господин Вилар, я вам благодарен за добрые слова, которые вы обо мне сказали, но все равно я не понимаю. — Чего, милейший? — Да вот, по-вашему в моей накидке вор выдал в ризнице себя за меня? — Именно. — Но, в таком случае, где же я мог быть в тот момент? — Но… я не знаю… вы… — Господин учитель, я ни на минуту не снимал накидку, а в Мортефоне она только одна такая — моя, та, что вы держите в руках. Уж не думаете ли вы, что я ее не узнаю после того, как пятнадцать лет надеваю каждое Рождество? Как вы это объясните? Выходит, вор мог взять ее только в шкафу в ризнице, после праздника. Но зачем, если, судя по тому, что говорят Тюрнер и Каппель, кража уже была совершена? Одно я точно знаю, господин Вилар: я проделал весь обход, как всегда, в накидке, я вовремя пришел на праздник, подождал в ризнице моего выхода, выступил и вернулся переодеться. И, повторяю, все то время, что господин кюре доставал раку и я находился с ним, не было речи о том, блестят ли бриллианты, или нет, и вообще не было речи о бриллиантах. Вот что я хотел сказать, и в этом я клянусь. Тюрнер и Каппель запротестовали, и свара готова была возобновиться, но учитель успокоил всех одним жестом. — Предположим, — сказал он, — что неизвестный носил накидку и парик, похожие на те, что у Корнюсса. Он мог проникнуть в ризницу, пока Корнюсс играл свою роль наверху. Иными словами, в какой-то момент было два Деда Мороза. Аббат Фюкс думал, что разговаривает с Корнюссом… — Эта версия очень сложна и, мягко говоря, ничего не объясняет, — заметил доктор. — Она не объясняет ни того, когда была совершена кража, ни того, как это произошло. И вот еще что: выступление Корнюсса на празднике заняло от силы четверть часа. Подумайте, как должен был рисковать фальшивый Дед Мороз внизу! Мне кажется, маловероятно, чтобы он осмелился… И еще более важное замечание: допустим, что вор облачился в эту предполагаемую вторую накидку и что, совершив убийство, сообщник ее унес. Но как объяснить тот факт, что мы затем обнаружили на задушенном человеке накидку Корнюсса? — М-да, путаное дело, — протянул Мэр. В этот момент раздался телефонный звонок. Звонили из Домбасля. Это были инспекторы оперативной бригады, выехавшие на машине из Нанси. Они сообщили, что необычайно глубокий снег на дорогах затруднил их путешествие. К тому же они связались по телефону с жандармериями Люневилля, Жербевилле, Аврикура, Бламона и Сирей и получили малоутешительные сведения. Буря повалила деревья вдоль всех дорог. Уже стемнело и проехать невозможно. Поэтому они дождутся в Домбасле первого утреннего поезда, доедут до Сирей, а оттуда доберутся до Мортефона. Когда мэр во всеуслышание сообщил об этом, Копф рассмеялся и указал на окно, за которым продолжал завывать северо-восточный ветер и бушевала пурга. — Если такая погода продержится до утра, полицейские не смогут даже проехать от Сирей до Мортефона. Мы будем завалены здесь наедине с немцем в белом свитере и брюках из английского драпа. — Ну, что ж, — энергично заявил учитель, — если полицейские не доедут, мы обойдемся без них! Мы сами разгадаем эту загадку! Это заявление потрясло собравшихся. — Вилар — личность, вы не находите, господин Нуаргутт? — прошептал Виркур. Мэр поморщился, чувствуя, что его престиж пошатнулся. Незаметно атмосфера в зале изменилась. В глубине души все были убеждены в порядочности Каппеля, Тюрнера и Корнюсса. Всем хотелось верить, что Каппель и Тюрнер с одной стороны, и Корнюсс — с другой, говорили правду. Но тогда следовало допустить существование двух совершенно противоположных, непримиримых «правд». Чтобы согласовать эти две «правды», нужно было, чтобы часы, из которых складывался предыдущий день, могли растягиваться как резинка, нужно было, чтобы 24 декабря длилось двадцать четыре с половиной часа, а точнее, чтобы те полчаса, которые прошли с половины одиннадцатого до одиннадцати вечера, длились час. А такое предположение абсурдно. Поэтому каждый смутно предполагал какое-то великолепное, сногсшибательное недоразумение, макиавеллиевскую хитрость, тайну которой унес с собой в могилу неизвестный, похожий на немца. Хаген выразил общее впечатление: — Можно сказать, что этот человек на нас как с неба свалился. — Для Деда Мороза это в порядке вещей, — сыронизировал Копф. — Да! Но только этот ушибся при падении! — Я предлагаю отправиться домой к священнику, — сказал Вилар. — Если доктор сочтет, что можно расспросить господина кюре, мы, по крайней мере, разберемся с тем, что произошло в ризнице. В противном случае придется подождать. У изголовья священника горела керосиновая лампа. Аббат Фюкс лихорадочно метался в кровати. Мадемуазель Тюрнер прижала палец к губам с просьбой не шуметь; доктор нагнулся к больному: — Ну что, господин кюре, как вы себя чувствуете? — Мне кажется, доктор, немного лучше, — слабым голосом произнес священник. Доктор сосчитал пульс. — Очень хорошо, — сказал он. — Пульс приходит в норму. К утру вы будете на ногах. Он вышел в коридор и прошептал: — Состояние улучшается. Все же, мне кажется преждевременным… Однако… Если вы считаете необходимым… — Разумеется, нет! — воскликнул мэр. — Это было бы бесчеловечно. Подождем до завтра. После этих слов все со странным смятением в душе разошлись по домам. * * * У барона де ля Фай тоже душа была в смятении, но совсем по иной причине. Он присутствовал при обнаружении трупа и самодеятельном следствии, ни разу не вмешавшись. Он не остался равнодушным к событиям, просто его больше занимала мысль о другом — о Золушке. Сначала, когда Катрин предстала перед ним в сказочном наряде, он только позабавился ее преображением, но затем был тронут природной грацией, изысканностью и изяществом девушки. А потом сказка, устроенная им для развлечения под влиянием минуты хорошего настроения, незаметно подействовала на него самого. Присутствие в течение вечера и части ночи рядом с ним молодой девушки, тот момент, когда, испугавшись снежной бури, она схватила его руку и доверилась его силе, заронили в душу барона нечто вроде восхищенного изумления. Он хотел удивить девушку, а оказался удивлен сам. Втянувшись в игру, он хотел доставить удовольствие, но, возможно, получил больше, нежели дал. И теперь та жизнь, которую он всегда вел, казалась ему нелюдимым, скрытным, замкнутым и мрачным существованием. «Страстишки (как давно это было!) — но никогда истинной страсти!» Конечно же, барон не влюбился в Золушку. Он ведь не юнец! И не пойдет к Гаспару Корнюссу покупать чувствительные открытки для выражения своего пыла! Но после того, как он проводил девушку до порога ее дома и расстался с ней, воспоминания о вечере пробудили в нем полные нежности мысли, а он считал их уснувшими навсегда. Он удивлялся им, — немного наивно, подобно человеку, озадаченному звуком веселого эха, которым своды и коридоры угрюмого замка, захваченного компанией подростков, откликаются на смех и молодые голоса. Равнодушный к буре и снегу, в котором увязал по колено, барон задумчиво вернулся в замок. Маркиз, позвонив в Париж и долго прождав ответа, давно уже спал в своей комнате в «Гран-Сен-Николя». Вскоре в Мортефоне остались лишь два освещенных места — комната аббата Фюкса, у изголовья которого дежурили Каппель и Софи Тюрнер, и церковь, где четверо «стражей святого Николая», о которых все напрочь забыли, продолжали, не зная о последних событиях, добросовестно охранять «стеклышки». * * * Около восьми часов утра в мэрии взорвался телефонный звонок. Но в мэрии никого не было. Телефон позвонил немного, потом замолчал, зато звонок раздался в квартире господина Нуаргутта. У мэра, вырванного из глубокого сна, была тяжелая голова, мысли путались, и он не слишком любезно рявкнул: — Что там еще? — Это один из полицейских опербригады, выехавшей ночью из Нанси, господин мэр. Я вам звоню из Блэнвиль-ля-Гранде. — Из Блэнвиль? Мне казалось, вы собирались доехать до Сирей на поезде. Какого черта вы вышли в Блэнвиль? — Силой обстоятельств, господин мэр. Поезд сошел с рельсов. — Обратное меня бы удивило! В Блэнвиль это случается двадцать раз за год. Надеюсь, никто не умер? — Нет! Только несколько пассажиров ушиблись. Ничего страшного. Но рельсы повреждены на большом участке. Ремонт потребует времени. Мы попробуем добраться до Мортефона на машине. Это, правда, будет сложно. Буря натворила дел. Снег такой глубокий, что невозможно разобрать, где дорога, где поля. — И снег еще идет! — сказал мэр. — Хотя ураган постепенно успокаивается. — Ну, ничего, мы люди настырные. Надеюсь, все рекомендации относительно положения тола и сохранения следов, данные вам из Нанси, были, но мере возможности, приняты во внимание? Вопрос развеселил мэра: — Будьте спокойны! — заверил он. — Я приказал построить что-то вроде небольшой хижины вокруг следов. — Великолепно! В таком случае вы глазом моргнуть не успеете, как мы уже расследуем все дело. До скорого, господин мэр. Мэр повесил трубку и рассмеялся. «Идиоты! За ночь они преодолели двадцать три километра! Машина… поезд… Очевидно, дальше они опробуют сани. А в конце концов через несколько дней явятся на лыжах…» Он снова лег в кровать и тут же заснул. Примерно в это же время в долине Везузы остановился автомобиль. Он, видимо, покрыл большое расстояние — кузов был весь в серой грязи. У шофера вырвался бессильный жест: — Ну, теперь мы точно застряли. Абсолютно невозможно двигаться дальше, месье! — Шарль, вычеркните слово «абсолютно» из вашего лексикона. Ничто не абсолютно! Все относительно! До Мортефона не больше пятнадцати километров. Последнее усилие, и мы у цели. — Но, месье, это… Прошу прощения у месье, но это безумие. Тут не знаешь, по чему едешь. По дороге? По целине? Мы провалимся в яму, это факт! — Шарль, неважно! Надо проехать! — Но мы можем свалиться в реку! Ее ведь больше не видно! Человек, сидевший в глубине машины, открыл дверцу и вышел, оказавшись по пояс в снегу. — Вот, — можете сами удостовериться, — буркнул шофер. — Шарль, я решил доехать и доеду. Я сажусь за руль. — Но, месье… — Хватит разговоров. У нас мало времени. Человек без обиняков отодвинул шофера и сел за руль. — Устраивайтесь на сиденье, Шарль, вы это заслужили. — Это самоубийство, месье! — Садитесь, или закройте дверцу и отодвиньтесь, — холодно ответил тот, включая сцепление. Брызги грязного снега яростно полетели из-под колес. Колеса, снабженные цепями, заскользили, но все же вгрызлись в неверное покрытие. Шофер едва успел вскочить на подножку. Человек за рулем зажал зубами сигару и протянул руку в глубь машины: — Шарль, нет огня? Он прикурил и заметил: — Незадуваемые зажигалки имеют свои преимущества. Машину невероятно мотало. Она двигалась прямо навстречу буре, которая бросала снег в ветровое стекло с добросовестностью каменщика, шлепающего полный мастерок раствора на стену. Человек плюнул в окно, и плевок достиг земли более чем в ста метрах позади. Они ехали впритык к рощице тополей. У четверти деревьев ветер обломал верхушки. — Шарль, если вам действительно приелась наша экскурсия, — пошутил человек за рулем, — влезайте на один из этих тополей и, покуривая трубку, ждите возвращения машины. — Прошу вас, месье, простите меня, — ответил шофер. — Я жалею о том, что сказал. Я готов снова сесть за руль. — Ничего, Шарль. Я не забыл, что вам пришлось отмахать больше трехсот километров. Отдыхайте. Или, лучше нет! Выходите немедленно и бегите вперед — постарайтесь оттащить в сторону вон ту елку, ее сломало ветром и она загораживает нам проезд… Потом вы протрете ветровое стекло. Снег замерзает коркой. Продвигались очень медленно. Колеса свистели. Порой машина поднималась или опускалась так, что два колеса крутились в воздухе. — На этот раз кончено! Переворачиваемся!.. Машина чудом выровнялась. — Здесь танк нужен, а не автомобиль! Хотел бы я знать… — Стойте! — заорал шофер. Верхушку одного из тополей срезало как ножом. Она упала в десяти метрах впереди машины. Наконец в синеватом небе показалась длинная серая тень. — Мортефонская церковь! Сейчас девять часов десять минут, мы опоздали лишь на четверть часа. Руины слева, разумеется, все, что осталось от аббатства Гондранж. — Что ж, — возликовал шофер, — мы все-таки проехали. Под сводами аббатства Гондранж ожидал маркиз де Санта-Клаус. Он быстро отделился от стены и пошел навстречу путешественнику. — Здравствуйте, маркиз! — сказал тот. — Здравствуйте, маркиз! — ответил маркиз де Санта-Клаус. Оба человека походили друг на друга как близнецы. Но одеты они были по-разному. На маркизе номер два был дорожный костюм. — Дело усложняется, — произнес маркиз номер один. — Я сделал, что мог, но… — Я вас не упрекаю, — мягко заметил второй. Маркиз номер один протянул ему записную книжку. — Я записал здесь все, что вам необходимо знать: отчет о событиях, описание мест, портреты людей и так далее. — Очень хорошо, — ответил маркиз номер два. И он снял свой пиджак, жилет, затем воротничок и рубашку, расстегнул брюки… Со своей стороны, маркиз номер один делал то же самое. Вскоре под ледяным ветром, пронизывающим руины, оба мужчины совершенно разделись и обменялись одеждой. — Очень красивый край, — рассуждал маркиз номер два, дрожа. — Чертовски живописный. Позволю себе вам заметить, маркиз, что у вас довольно легкое белье. Если вы не возражаете, я предпочел бы надеть свое. Мои кальсоны не очень подходят? Я смотрю, у вас ляжки толстоваты! Мои башмаки отсырели. Вы меня простите! После такого пути… Спустя несколько минут оба оделись. Маркиз де Санта-Клаус принял облик путешественника, тот же превратился в маркиза, в точности похожего на того, что уже дней десять бродил по улочкам Мортефона. Они пожали друг другу руки. — На этом, маркиз, до свидания! — До свидания, маркиз! Тот, на ком теперь был дорожный костюм, отправился к машине, стоявшей в некотором отдалении. — Шарль, мы выезжаем. Мы возвращаемся в Париж. — Хорошо, месье, — сказал шофер без всякого удивления. Машина тронулась с места и удалилась, сотрясаемая ураганом. Снежный занавес опустился за ней. Маркиз де Санта-Клаус номер два отправился в Мортефон, похлопывая себя под мышками. «Это, конечно, главная улица, — вскоре сказал он себе. — Вчера было Рождество, все еще спят. Чудесно! Если я хорошо изучил план, эта улочка должна привести меня в „Гран-Сен-Николя“. А! Церковь! Очень красивый памятник! Но археологией займемся позже… Прекрасно: вот и „Гран-Сен-Николя“. Здесь все еще тоже спят. Лучше и быть не может! Моя комната… Оп!.. Готово!» Маркиз быстро разделся и скользнул в кровать. «Простыни еще теплые», — заметил он. Он с наслаждением вытянулся, закурил сигару и принялся внимательно читать заметки в записной книжке, отданной ему маркизом номер один. Прошло время. В комнате наверху послышались шаги. Семейство Копф вставало. В дверь постучали, и показалось заспанное лицо горничной. Она принесла на подносе дымящуюся чашку. — Господин маркиз, должно быть, думает, что нынче утром завтрак заставляет себя ждать. Но вчера танцевали допоздна! — Я все прекрасно понимаю, — сказал маркиз. — Неважно! Он заглянул в чашку — шоколад. Он ненавидел горячий шоколад. — Знаете, — заметил он — сегодня утром я бы лучше выпил кофе. Очень крепкого, черного кофе. Девушка мило рассмеялась: — Господин маркиз любит перемены. Вместо ответа маркиз, очень занятый, бросил на нее строгий взгляд и вновь погрузился в изучение записей. Подняв голову мгновение спустя, он увидел, что служанка уходит и вид у нее весьма удрученный. «Ну вот! — подумал он. — Неужели я уже оплошал? Малышка мила! Надеюсь, это животное не строило ей глазки! Мне придется принять эстафету, а насколько я себя знаю, одному Богу известно, куда меня это заведет!» Три четверти часа спустя, закончив туалет, во время которого особенное внимание он уделил своему лицу, маркиз де Санта-Клаус покинул комнату, живее чем когда бы то ни было поблескивая глазами за стеклами пенсне. В зале «Гран-Сен-Николя» после рождественского ужина еще стояли длинные столы, заставленные пустыми бутылками и тарелками в пятнах застывшего соуса. В очаге лежала огромная куча золы. На уединенном столике маркиз заметил тонкое стекло, ведерко для льда и увядшие цветы в вазе. Книжка уточняла, что маркиз номер один не был на рождественском ужине, поэтому маркиз номер два решил, что его вопросу по поводу этого столика не удивятся. — Ну да! — воскликнула госпожа Копф. — Вы же были в комнате и ничего не знаете. Мы принимали господина барона де ля Фай. Это событие. Он пришел с маленькой Катрин Арно, переодетой принцессой. Если бы вы видели, как она была хороша! Копф сгорал от желания вмешаться в разговор. — А вы еще не знаете, что произошло после того, как нашли убитого человека! Мне сказали, что вы ушли сразу после «пикировки» с мэром. Ну так вот, убитый оказался не Корнюссом, как все думали. О! Эта история — хорошенькая головоломка! Представьте себе, что в мэрии… Но вам не скучно, господин маркиз? — Вы шутите, Копф! Выпейте со мной аперитив и рассказывайте. — Что вам налить, господин маркиз? — Как всегда! — Значит, настойку? Маркиз номер два не переносил настойки. — Знаете, по здравом размышлении… Дайте-ка мне лучше рюмку перно. — Небольшое разнообразие никогда не повредит, — сентенциозно заключил хозяин. — Итак, вы говорите, что в мэрии… …Мадемуазель Софи Тюрнер озабоченно кружила по квартире своего брата. Порой она бросала в направлении ювелира колкие взгляды. Она открыла шкаф, сунула руку под стопку белья, пощупала пальцами. За последний час старая дева уже в десятый раз поднимала эту стопку. Затем она исследовала содержимое одного из ящиков: эту манипуляцию она тоже проделывала в десятый раз. Она присела. Но спустя мгновение вновь вскочила, чтобы заглянуть в медные вазы на каминной полке. Вернулась к своему стулу. Эти розыски в конце концов вывели ее брата из себя: — Ты мне скажешь, наконец, что ищешь? — Он спрашивал уже в десятый раз. — Я ничего не ищу… Я навожу порядок! — Странный способ наведения порядка! Ты что, своего кота потеряла? Софи Тюрнер упрямо молчала. Она больше не двигалась, но без устали снова и снова окидывала взглядом комнату, задерживаясь то на одном, то на другом. Чувствовалось, что и оставаясь неподвижной, она продолжала поиски. В мозгу ювелира шевельнулось подозрение: — Ты, случаем не думаешь… О! Однако! Неужели… Может, ты бриллианты ищешь? Ты что, воображаешь, что я их стянул? Он взглянул на замкнутое лицо и поджатые губы сестры и горько рассмеялся: — Она в это верит! Это уж слишком! Моя сестра, моя собственная сестра! — Он взорвался: — Ну, ладно, дура несчастная! тихая идиотка! подумай: уж если бы я украл бриллианты, я бы имел достаточно мозгов, чтобы спрятать их там, где ты никогда бы их не нашла! Я тебе это говорю, чтобы избавить от напрасной траты времени и рытья в шкафах. — И, не найдя достаточно язвительного и саркастического слова, удовольствовался тем, что крикнул: — Тебе по заслугам досталось твое прозвище! Эх, ты, Матушка Мишель! Он попытался установить пружинку в часы, но ему это не удалось. Он так нервничал, что сломал ось маятника, швырнул часы на стол и вышел. Мадемуазель Тюрнер пожала плечами, встала, двинулась было к одному из сундуков, чтобы продолжить розыски, но передумала и тоже вышла. Под падающим снегом она торопливо стучала в двери, предупреждая верующих, что сегодня мессы не будет из-за болезни господина кюре, а заодно рассказывала о трагических событиях прошедшей ночи. На лестницах было полно тревожно перешептывающихся ребятишек, тотчас смолкавших при появлении старших. — Ну, что это вы там замышляете? Вы недовольны своими игрушками в этом году? Ничем вам не угодишь! Вы что, так и собираетесь торчать здесь вместо того, чтобы поиграть? Дети упорствовали в своем молчании. Взрослые пожимали плечами и уходили, не подозревая, как близки были к истине. Только Золушке удалось внушить доверие одной из девочек и добиться от нее удрученного признания: — Я не хочу эти игрушки! Они мне не нравятся! — Почему? — Потому, что их принес не Дед Мороз. — Да нет же, это он! Кто ж еще… Девочка посмотрела с упреком: — Ты прекрасно знаешь, что это не мог быть он, ведь он умер! Его убили! Взрослые говорили, что это Корнюсс представлял Деда Мороза, ну знаешь, в накидке, с бородой и в парике, и еще в шапке. Вот вам доказательство, что это был не он! Настоящий — это тот, другой. — Да нет, радость моя! Мертвый господин всего лишь переодетый мужчина. Прежде всего, Дед Мороз не может умереть… — Нет, может! И вот доказательство! А потом, если мертвым нашли ненастоящего Деда Мороза, то кто же этот убитый? — Неизвестно, — неосторожно признала Катрин. — Ну! Вот видишь! Золушка не нашлась, что ответить. Сказать, что невозможно знать всех людей, живущих на земле, — ребенок не поймет. А кроме того — и это было самое странное — Золушка испытывала смутное чувство, что девочка права. Не в том, конечно, что найденный задушенным человек в накидке — настоящий Дед Мороз, а подчеркивая его странную анонимность. «С неба свалился!» — сразу воскликнул Хаген. И в то время, как взрослые спрашивали себя, из какого ада возник человек с лицом немца, дети поняли фразу мясника буквально. Для них неизвестный в самом деле свалился с неба… Снег все шел. От бесконечного созерцания его резкой белизны казалось, наступала слепота. Картина снегопада стала настолько навязчивой, что возникало впечатление, будто снег идет в голове. Маркиз де Санта-Клаус подошел к домику священника как раз в тот момент, когда туда входили господин Нуаргутт, Вилар, доктор Рикоме, Тюрнер, Каппель и Корнюсс. Они собирались задать аббату Фюксу вопрос о том, что же произошло накануне в ризнице между десятью и одиннадцатью часами вечера. Встретившись с ризничим, маркиз был неприятно поражен подозрительными взглядами, которые украдкой бросал на него Каппель. Стоило маркизу в упор взглянуть на него, тот опускал глаза или отворачивался в сторону. После ночи, проведенной относительно спокойно, несмотря на грохот урагана, здоровье священника улучшалось. Слабым, однако уверенным голосом, аббат Фюкс отметил, что факты, рассказанные Каппелем и Тюрнером, к сожалению, верны. Кража бриллиантов была действительно обнаружена при указанных обстоятельствах. Таким образом упорство, с каким Корнюсс отрицал очевидное, объяснялось либо его безумием, либо соучастием в краже, а возможно, и в убийстве. Преподаватель принял первую версию, более человечную: Корнюсс тронулся рассудком. Он «сдвинулся», как любил говорить Хаген. Мэр стоял за вторую версию. Он считал, что Корнюсс, обуянный алчностью, частой среди пожилых людей, до этого к золоту равнодушных, помог мошеннику. — А теперь изображает из себя идиота! Это система! Не он первый. Его счастье, что он слывет смирным, иначе я бы запер его на чердаке. Но он своего дождется. Эти варвары из опербригады Нанси в конце концов появятся на горизонте. Вот тогда-то… Каппель увлек маркиза де Санта-Клаус в сад при домике. — Вы по-прежнему надеетесь ее найти? — прошептал он. — Кого? Ризничий поднял палец к небу. — Спроси у Звезды Пастухов! — сказал он. — И найдешь Золотую Руку! — закончил маркиз. — Нет, Каппель, я не отказался от поисков Золотой Руки. Я твердо верю, что она здесь, в Мортефоне, в какой-нибудь дыре в стене. Маркиз все еще чувствовал на себе подозрительный взгляд ризничего. «Что это малый может замышлять?», — спрашивал он себя. — Пожалуйста, господин де Санта-Клаус… Признаюсь, я начал терять веру в мою ореховую палочку. Я подумал, что, может быть… Если бы вы могли одолжить мне ваш детектор… Я бы хотел попробовать. — Охотно, Каппель! Маркиз номер два сунул руку в карман и достал оттуда прибор вроде компаса, который маркиз номер один называл детектором. Ризничий рассыпался в благодарностях, но они не обманули маркиза. В тот момент, когда он достал из кармана детектор, на лице Каппеля мелькнуло выражение легкого удивления, тотчас подавленное. «Ты, дружок, пытался расставить мне ловушку! — подумал „португальский аристократ“. — Номер не удался! Ладно, ладно!» Он протянул руку: — Я должен пойти к месье Вилару. Он обещал показать мне некоторые документы местной истории. Учитель болтал перед мэрией с доктором, полевым стражем и мэром. Последний, завидев маркиза, удалился. — Похоже, господин Нуаргутт питает ко мне весьма умеренную симпатию, — пошутил маркиз де Санта-Клаус. Трое мужчин рассмеялись. — Я думаю, — сказал учитель, — что по мнению господина Нуаргутта вы слегка попахиваете ересью, господин маркиз, если позволите мне такую шутку. — Ересью? — Не будем преувеличивать! Я не хочу сказать, что он вас подозревает. Но ваши повадки, ваше продолжительное пребывание в Мортефоне его заинтриговали! Он нам только что признался в этом. — Короче, он меня подозревает в воровстве, а может, и в убийстве? Мне казалось, он считает виновным Корнюсса. — Ну, вы перегибаете палку, господин маркиз! Хотя… конечно… наш мэр всегда любил романы. Мы здесь к этому привыкли и не обращаем внимания. Можем поспорить, что после обеда он сменит убеждения и увидит в этом деле скрытый шпионаж. — Рука Германии! — пошутил Рикоме. — Германии? Дело о шпионаже? — воскликнул полевой страж. — Но, в самом деле… Этот немец… — Поговорим серьезно, дорогой господин Вилар. Раз уж вы сами предложили, я бы хотел заглянуть в библиотеку. — Она не богата, — заметил Рикоме. — Собрана из Жюль Верна, Майн Рида, Уэллса и, конечно же, Эркманн-Шатриана… Проходя мимо запертой на ключ двери, месье Вилар поежился. — Он здесь, — сказал он. — Человек, который… — Да! — По-прежнему ничего не известно? — Ни малейшей догадки относительно того, кто он. Сегодня утром я сообщил его приметы по телефону в Нанси. До сих пор полная тайна!.. Не скрою, я буду рад прибытию полицейских. — Кстати, мне говорили, что вчера вечером вы были… — Великолепны… — закончил Рикоме. — Ну уж, ну уж! — ответил учитель. — Я был… скажем, молод. Увлечение! Подстегивающее возбуждение! Кроме того — я поразмыслил! У каждого своя профессия, не так ли? Сыщики не играют в учителей, учителям нечего воображать себя сыщиками! Задача такого человека, как я, учить детей: б-а-ба. Вчера вечером я вышел из образа. Я в него вернулся. Не будем больше об этом. Эти слова были произнесены просто. Они отражали действительную скромность. Учитель был симпатичным человеком. — Тем не менее, вы были великолепны, Вилар! Пусть даже просто своей решительностью. Бедный Нуаргутт показался полным ничтожеством! Ах, если бы вы захотели заняться политикой… Виркур согласился с этим. Учитель, полупольщенный, полусмущенный, рассмеялся. — Говорят, он похож на немца? — бросил маркиз. — Как две капли воды… Хотите посмотреть на него? Учитель открыл дверь и раздвинул ставни. Труп лежал на столе, лицом в потолок. — Этот тип не красавец, — сказал Виркур. Маркиз де Санта-Клаус медленно обошел вокруг тела. Доктор пальцем показал на горло, где синяки образовали темную, неровную линию. — Кажется, полиция творит чудеса с отпечатками пальцев, — заметил Вилар. — Да, но… кожа не сохраняет отпечатки пальцев!.. Маркиз внимательно разглядывал лицо предполагаемого немца, приподнял голову, отпустил, а затем предложил: — Может быть, теперь пойдем посмотрим книги? Преподаватель охотно показал во всех подробностях скромные богатства библиотеки. Маркиз отвечал, читал названия, листая том, высказывал мнение об авторе, но мысли его бродили далеко от предмета разговора. Они оставались в холодной пустой комнате, где лежал труп «упавшего с неба». — О, — заметил он, проводя пальцем по корешкам, — у вас и Шекспир есть! — Ну да! — отвечал Вилар с оттенком забавной гордости в голосе. VI. «ДЕД МОРОЗ — ЭТО Я!» Буря наконец стихла, задохнувшись в собственной ярости. «Трудновато мне будет выпутаться из этой истории, — размышлял в смущении маркиз де Санта-Клаус. — Дело в том… Черт возьми, дело в том, что я слишком стар! Сорок лет! В общем, старик!» Он разглядывал детей; некоторые стояли задумавшись под козырьками подъездов, другие с криками носились друг за другом. На Банной улице постоянно дежурила какая-нибудь группка ребят на подступах к комнате, снабженной лишь узким слуховым окошком, где Корнюсс проявлял свои пленки. Для них это была черная комната — пресловутая черная комната наказаний. В их воображении она рисовалась полной угрозы, ловушек, населенной всякими тварями цвета плесени. От этой картины мурашки бегали у них по спине… — Вы видели? — спросила одна из девочек. Это была Мадлен Небах. Она указала пальцем на слуховое окошко. — Глаз… Глаз Деда Мороза, которым он все видит… Он смотрел на нас. Толстощекий малыш расхрабрился: — Глаз? Ничего он не может видеть, ведь Дед Мороз умер! — Да? Ладно, ладно, сунь-ка туда свой нос, если ты такой храбрый, толстый бочонок! — Пфф! Какие дуры эти девчонки! Во-первых, нет там глаза… это шутка! — Нет, есть. Красный. — Это не глаз, а лампа. Мой брат Кристоф однажды заглянул в окошко. Мой брат Кристоф ничего не боится. Он увидел кюветы на столе, кучу пузырьков и красную лампу. Тем не менее малыш потихоньку отодвинулся и прижался к стене, совсем не убежденный собственными словами… «В подобном деле как раз и нужны такие сыщики, как этот малыш и шестилетняя девочка, — подумал маркиз де Санта-Клаус. — Они бы разобрались! Дед Мороз, Дед с Розгами, Оборотень, Человек с Сумкой и Продавец Песка, Людоед, Матушка Мишель и Папаша Простак, — это их страна! Здесь они среди своих! Ох, до чего грустен возраст разума! И я забыл о Золушке! А, вот как раз и барон. Для прекрасного принца у него что-то озабоченный вид!» Барон де ля Фай шел, опустив голову. Он вышел с улицы Трех Колодцев. Маркиз подошел к хозяину замка. — Разрешите вам напомнить, господин барон, ваше обещание показать мне архивы… — Они ждут вас, маркиз. Специально для вас я разобрал два сундука. Золушка шила у окна. Бедняжка была потрясена. Едва удалось ей благоразумно, хоть и не без сожалений, спуститься на землю, и смотреть на свое рождественское приключение и бал лишь как на прекрасное воспоминание, явился барон. Стоя перед окном и дразня канареек, он прошептал несколько слов, в них не было ничего необычного, они говорятся каждый день, но взгляд, их сопровождавший, придавал им особое значение. Барон ушел, и Золушка смело взялась за иглу и наперсток, но перед глазами у нее стояла дымка, сквозь которую синие и красные тряпицы, предназначенные для обмундирования деревянным солдатам, выглядели драгоценной тканью. — Мадемуазель, говорят, вы имели большой успех на балу? Как жаль, что я не мог вами полюбоваться! Катрин покраснела. — Кажется, вы были нездоровы, господин маркиз? — Немного, но сейчас все в порядке. — Я рада за вас. — Она улыбнулась. — Да. Для меня это был вечер… Я не могу передать, до какой степени этот бал… Ах! Это было как в волшебной сказке! Сначала я перемерила столько платьев в замке. Господин маркиз, я никогда не видела и не представляла себе таких туалетов! И туфелька, которая никак не находилась… Совсем золотые туфельки… Но я глупая! Для вас все эти вещи обыкновенны… Уходя, маркиз бормотал: — Совсем как в сказках! В конечном счете, это может вывести из себя! Черт побери, мы не в волшебной сказке! Бриллианты исчезают, какой-то тип без всяких бумаг, удостоверяющих личность, найден задушенным, — да уж, волшебство, не то слово! Перед ювелирной лавкой почтальон болтал с Тюрнером: — Смотри-ка! Человек с Сумкой точит лясы с Продавцом Песка, — машинально отметил маркиз. — И, разумеется, Матушка Мишель у окна. Он резко остановился. «Однако же! Теперь и я туда же? В конце-то концов, я в Мортефоне в Лотарингии или в стране „жили-были“?..» После обеда маркиз де Санта-Клаус отправился к подземному ходу, где Жюль Пудриолле с приятелем первыми обнаружили немца. Место было безлюдное. Там, где двенадцатью часами раньше лежал «человек, упавший с неба», теперь стоял огромный снеговик с трубкой во рту и метлой под мышкой. Маркиз серьезно посмотрел на него. С той же серьезностью наклонился, захватил пригоршню снега и сжал в ладони. Его рука распрямилась, и трубка снеговика полетела в снег. Когда маркиз ушел, снеговик, помимо трубки, лишился еще головы и метлы. «Порядок, — говорил себе маркиз, растирая покрасневшие руки. — Я молодею!» Во второй половине дня он заметил, что на него странно смотрят. Люди скучивались на его пути, или начинали перешептываться. Атмосфера вокруг него становилась враждебной. Многие подозревали, что события 24 и 25 декабря не обошлись без его участия. Даже ризничий за ним шпионил! Обернувшись раза два или три, маркиз заметил, как тот издали наблюдает за ним. Около шести часов вечера маркиз вошел в церковь. Если бы мгновением позже следом за ним зашел еще кто-нибудь, то был бы очень удивлен, никого там не увидев. По шаткой лестнице маркиз залез на колокольню и устроился верхом на одном из стропил. Затылком он ощущал холод колокола. С этого насеста он мог в просвет между двумя балками видеть все, что происходит снаружи. Наступила ночь. Погода теперь стояла очень спокойная. В очистившемся небе прямо над землей поблескивали огоньки — горели лампы. Быстро проезжали повозки. Красноватый свет их фонарей напоминал падающие звезды, которые впервые не торопятся упасть. Низко над горизонтом звезда разливала белое сияние. Это была планета Венера. Маркиз вспомнил фразу: «Спроси у Звезды Пастухов, и найдешь Золотую Руку». Его взгляд скользнул вниз. В доме священника светились два окна — кухни и спальни. Аббат Фюкс лежал в постели. Маркизу было видно, как его голова в ночном колпаке медленно поворачивалась на подушке. На кухне Каппель готовил очень легкий ужин. Маркиз долго наблюдал за ризничим, за тем, как осторожно из-за своей близорукости тот переставляет ногу или протягивает руку. Затем Каппель погасил свет на кухне и подал кюре бульон, яйцо всмятку, варенье и немного минеральной воды. Завершил обед лечебный отвар. После чего Каппель поставил у изголовья священника лампу вместо ночника, подбросил дров в огонь и ушел. Маркиз собрался уже покинуть колокольню, когда послышался скрип двери и затем звук осторожных шагов в церкви. Он решил, что ризничий совершает последний обход, и остался. Его взгляд рассеянно вернулся к комнате аббата Фюкса. В тот же момент у него отвисла челюсть и широко раскрылись глаза. Священник встал с кровати. Босиком, в одной рубашке со смешно болтающимся на затылке помпоном ночного колпака, он перебежал комнату. Остановился возле скамеечки для молитвы, наклонил голову набок, прислушиваясь. Затем на его лице появилась улыбка. Маркиз был очень заинтригован. Он увидел, как аббат Фюкс склонился над скамеечкой. Это был настоящий предмет меблировки, каких больше не делают — одновременно скамеечка для молитвы и шкаф. Аббат Фюкс открыл ту часть, которая служила шкафом. Маркиз на колокольне начал давиться от смеха. Кюре держал в руках стакан и наполовину полную бутылку жидкости, которая явно не имела ничего общего ни с минеральной водой, ни с микстурой. Священник налил себе щедрую порцию и выпил. Затем он поставил на место стакан и бутылку, пересек комнату, залез под одеяло и больше не двигался. «Черт побери! Интересным манером господин кюре придерживается режима. Сомневаюсь, чтобы сердечное средство, принятое им, было полезно для его здоровья!» Улыбаясь, маркиз спустился по лестнице и очутился в церкви, откуда не доносилось больше ни звука. Поколебавшись, он прошел к алтарю и вошел в ризницу. Дверь, ведущая в сад, не была закрыта на ключ. Маркиз отворил ее и вышел. В тот же миг он получил по лбу увесистый удар дубинкой, от которого растянулся на земле. К счастью, поля шляпы смягчили удар. Маркиз был только оглушен. Он почувствовал руку, шарившую по его одежде, затем скользнувшую в карман, где лежал бумажник. Тепло частого дыхания коснулось его лица. Он проворно схватил руку за запястье, выпрямил спину и, упершись коленом в ноги опрокинутого противника, вывернул ему руку и потянул назад. Раздался вопль. Свободной рукой маркиз нащупал в кармане пиджака электрический фонарик и нажал кнопку. Второй раз за этот вечер у него раскрылся от изумления рот: его противником оказался Блэз Каппель! Маркиз пошарил по полу лучом фонарика и остановил его на ходуле. — Однако у вас это навязчивая идея! — воскликнул он. — Или вы дали такой обет! Вы что, поклялись оглушать меня ударами ходулей? В следующий раз хотя бы смените оружие. — Вы самозванец, вор и убийца! — ответил ризничий, тщетно пытаясь вырваться и корчась от боли. — Самозванец? — Я знаю, что вы не маркиз де Санта-Клаус… — Я не маркиз де Санта-Клаус? — Нет! Я это понял сразу, как только увидел вас сегодня утром. У маркиза остался на лбу след от моего вчерашнего удара. Вы хитры, но об этом не подумали. Маркиз отпустил запястье Каппеля и рассмеялся. — Так вот почему вы попросили у меня детектор, вы думали, я даже не знаю, что означает это слово! И вот почему вы шпионили за мной сегодня после обеда? Успокойтесь! Я такой же маркиз де Санта-Клаус, как и тот, которого вы знали. Это мой секретарь. Когда меня пригласили сюда понаблюдать за происходящим, я решил, что он справится не хуже меня, и послал его. Но убийства я, Проспер Лепик, расследую лично! — Но это пугающее сходство… — удивился Каппель. — Его легко добиться. Я открою вам секрет. Я придумал создать лицо, которое было бы средним между моим и лицом моего секретаря. Нам обоим было проще «подогнать» себя под него, чем кому-то из нас полностью принимать черты другого. Лицо маркиза де Санта-Клаус является некоей серединой! Вы понимаете? Среднее нашего сходства и нашего различия! Немного от моего секретаря и немного от меня. Самое сложное — это глаза и голос. Но пенсне и португальский акцент изобретены не для дураков! Хотя, конечно, эта скотина мог бы сказать про след на лбу! Не мог же я догадаться! Во всяком случае позвольте вас поздравить: для близорукого у вас удивительно точный удар! Немного позже, рассеяв все недоразумения, Каппель настоял на том, чтобы отвести маркиза к себе и перевязать. Затем они пропустили по стаканчику, и маркиз де Санта-Клаус вернулся в «Гран-Сен-Николя». Была половина девятого. Господин Нуаргутт как раз встал из-за стола после обильного ужина. Только он успел закурить сигару и с чувством удовлетворения усесться в глубокое кресло, как раздался стук. Служанка пошла открыть дверь. — Господин мэр, в коридоре Виркур. — Виркур? Пусть войдет! — Господин Нуаргутт, полицейские, — сообщил полевой страж. — А! Однако! Они все-таки прибыли! — Вообще-то, нет, господин мэр! Они не здесь. Я был с учителем в мэрии, когда зазвонил телефон. В настоящий момент полицейские остановились в Баккара. — В Баккара? — вскричал мэр, вскакивая. — В Баккара! А кого они там ловят, в Баккара? Баккара даже не по дороге в Мортефон! Это потрясающе! Я свяжусь по телеграфу с дивизионным комиссаром и поинтересуюсь, отправились его инспекторы на расследование или на каникулы! Невозможно стерпеть подобное издевательство! Баккара! Баккара… — Им пришлось сделать крюк из-за состояния дорог, господин мэр. — Крюк? Это уж слишком! А почему уж тогда не проехать через Испанию! Пусть едут через Испанию и не будем больше об этом! Крюк! И долго они собираются загорать в Баккара? — Судя по их словам, у них неполадки в моторе из-за холода, и не хватает бензина, и колесо полетело. В общем, все, что только возможно. Но, без сомнения, на них можно рассчитывать на рассвете. — На рассвете? Да! Только они не уточнили, на рассвете какого дня! Господин Нуаргутт разразился гомерическим хохотом. На рассвете полицейские не появились. Зато снова зазвонил телефон. На этот раз не в мэрии, и не дома у мэра, а в «Гран-Сен-Николя». — Господин маркиз, вас спрашивают из Парижа, — сообщила горничная. — Из Парижа! Черт побери! Маркиз, на лбу у которого вспухла огромная шишка, в пижаме помчался в кабину телефона. Издалека донесся голос: — Алло… Маркиз де Санта-Клаус в Мортефоне? — Он самый. Кто говорит? — Маркиз де Санта-Клаус из Парижа! — Черт возьми! Что случилось? — Я позабыл одну вещь вчера. Я не предупредил вас, что от удара ходулей у меня остался след около правого виска. Маркиз де Санта-Клаус в Мортефоне потер шишку и ответил: — Не имеет значения! Я подумал об этом после… Главное было сделано! Когда он выходил из кабины, Хаген как раз входил в гостиницу. Мясник сурово посмотрел на него, отвернулся и попросил: — Копф, налей-ка мне кофе и рюмку мирабели! — Затем добавил странным голосом: — Слышал новость? Похоже, наш кюре скончался этой ночью… Маркиз спешно оделся и побежал к дому священника. Он застал там доктора Рикоме, Каппеля, мэра, Тюрнера с сестрой и Виркура. Ризничий был удручен. — Но как же это? Еще вчера вечером господин кюре… — Сердце, — отвечал доктор. — Чудо, что аббат вообще смог продержаться так долго! — Увы! Смотрите, что обнаружилось! Ризничий подошел к скамеечке для молитвы-шкафу, откуда, как видел накануне с колокольни маркиз, священник потихоньку доставал бутылку, и показал спрятанные там дюжину пустых бутылок с этикеткой: «Мирабель Вогезов». — Вот! — сказал он, огорченно качая головой. — Все мы ничтожны! Все мы слишком ничтожны! Кто бы мог подумать, что бедняга пил… * * * Вот уже пять минут маркиз тщетно стучал в дверь Корнюсса. Фотограф упрямо не открывал. — Без толку! Я никого не хочу видеть, — кричал он. — Убирайтесь! Устав стучать, маркиз потряс щеколду. Из-за двери донесся крик: — Не входите, бандит, иначе я за себя не ручаюсь! Маркиз де Санта-Клаус вошел и закрыл за собой дверь. Старик потрясал подставкой от фотоаппарата. — Послушайте, папаша Корнюсс, я не желаю вам зла! — Мне надоело, что в меня тычут пальцами, как в грабителя! За те пятьдесят лет, что я живу в Мортефоне, я на сантим не обманул ни одного человека, а теперь мне в лицо кричат: «Вор»! Ох, помилуйте! Он в ярости обрушил на стол подставку от фотоаппарата и сломал ее. — Но, папаша Корнюсс, я уверен, что вы — честный человек! Именно поэтому я и хочу попытаться разобраться с вами в этом деле. — Тут и так все ясно, — упрямо отвечал фотограф. — Каппель с Тюрнером воры! Он широким жестом обвел стены, завешанные идиллическими открытками и умилительными фотографиями, словно призывая их в свидетели. — Так со мной поступить! Со мной! — Погодите, папаша Корнюсс, успокойтесь. Нужно, чтобы вы поднапрягли память. — Вы что, из полиции? — злобно спросил старик. — Я не из полиции. Я хочу вам помочь, потому что вы в затруднительном положении. Продолжая говорить, он взял с сундука бутылку белого вина и налил два стакана. Фотограф машинально протянул руку. — Ваше здоровье, Корнюсс! — Ваше здоровье, господин маркиз! Мужчины сели, фотограф оперся локтями о стол. — Вы честный человек, Корнюсс, — повторил маркиз. — Да, — убежденно сказал Корнюсс. Теперь послушайте меня. Ризничий Блэз Каппель и ювелир Макс Тюрнер тоже честные люди. — Да, — согласился Корнюсс. Слово вырвалось само собой. Он спохватился: — Нет. Я не то сказал. Каппель и Тюрнер — лгуны и злодеи! — Тише, тише! — произнес маркиз. — Мы ведь серьезно говорим, или нет? Забудьте о своем раздражении. Я вам говорю, что Каппель и Тюрнер порядочные люди, и в глубине души вы и сами это прекрасно знаете! — Допустим! — Значит, существует вор, причем это не вы, не Каппель и не Тюрнер. — Черт! Кем-то он все же должен быть! Они выпили. — Вчера после полудня, Корнюсс, вы обходили семьи… — Как и каждый год… Я начинаю с улицы Трех Колодцев, поднимаюсь по Банной, по улице Очага, захожу поприветствовать мэра, в школу, заскакиваю к доктору, поднимаюсь к барону де ля Фай, хотя в замке и нет детей, возвращаюсь через Рыночную улицу и так далее. Я никого не пропускаю! — Хорошо. Завершив обход… — После обхода я пришел в ризницу, сыграл свою роль на празднике и отстоял полуночную мессу. Так же, как и в прошлые годы, я вам в двадцатый раз повторяю. Признаю, что в этот раз я выпил немного больше, чем обычно. Выпитое заполнило мне желудок, и на праздничный ужин я не пошел. Я вернулся домой сразу же после мессы и музыки Вилара — его оркестр, ну, знаете? Странный он, этот Вилар! Каждый год, по окончании полуночной мессы, он исправно играет «Походную песню». Все расписано как по нотам! Маркиз бросил на фотографа острый взгляд. У него возникло одно подозрение. Неужели ключ к пониманию обескураживающего противоречия, восстановившего Корнюсса против Каппеля и Тюрнера, попадет к нему в руки даже раньше, чем он надеялся? Перед ним мелькнуло объяснение, ошеломляющее по своей простоте. — Всегда «Походную песню»? Никогда никакой другой мелодии? — Никогда! Я вам говорю, расписано как по нотам! — Вы плохо слушали, Корнюсс. Господин Вилар изменил свою программу в этом году. Он перемежал «Походную песню» фрагментами из «Карманьолы» и «Пойдет, пойдет»… Это даже вызвало множество толков! Корнюсс покачал головой. — Ничего такого Вилар не делал, я знаю. Я слушал музыку до конца! Таким образом, странное противоречие продолжалось. В ризнице Корнюсс не видел того, что видели Тюрнер и Каппель. На площади, по выходе с мессы, он не слышал музыки, которую слышал весь город. И, видимо, он был готов самым чистосердечным образом утверждать один против всех, что Вилар не исполнял припева ни из «Карманьолы», ни из «Пойдет, пойдет». Маркиз откинулся назад и закурил сигарету. — Я расскажу вам одну историю. Случай, который со мной произошел недавно. Это было в одном крупном кафе в Париже. — Я никогда не был в Париже, — заявил Корнюсс. — Не имеет значения. Я отправился в это кафе после нескольких часов сна, чтобы встретиться с другом, с которым перед этим пил всю ночь. Пил всерьез, вы понимаете. Щеки старика сморщились, он лукаво подмигнул. — Хорошо. Этот друг сказал мне: «Маркиз, ты меня очень обяжешь, если сможешь вернуть пятьсот франков, которые я тебе одолжил ночью». Я подумал, и действительно вспомнил о долге. Я уже прилично набрался, когда одалживал деньги, тем не менее вспомнил сцену во всех деталях: «Это было в таком-то баре, в такое-то время», — сказал я. — «С нами был Такой-то». — «Совершенно верно!» Я протянул бумажку в пятьсот франков. Мой друг рассмеялся. «Ты мне ничего не должен. Я пошутил. Я действительно одалживал тебе пятьсот франков в баре при описанных тобой обстоятельствах, но месяц назад! Ты потом вернул мне эти деньги!» Я отказывался верить ему: «Но я тебя уверяю, что нет! Это было прошлой ночью! Я уверен в этом». Я настаивал: «Такой-то был с нами. Он еще сказал вот то-то в такой-то момент…» «Да, но… это было месяц назад…» «Нет! прошлой ночью!» Моему другу огромных трудов стоило меня переубедить! — Смешная история! — сказал фотограф. Он смеялся, ничего не поняв. — Ваше приключение, Корнюсс, — повторение моего! — Что? — Позавчера вы наверняка начали рождественский обход, но вы его не закончили. В какой-то точке вашего пути, когда вы были уже сильно навеселе, некто, точно знавший ваш маршрут и вашу роль в ежегодном празднике, напоил вас допьяна, может быть, усыпил, и закончил обход в вашем костюме. Затем он привел вас, пошатывающегося и ничего не соображающего, сюда. Назавтра вы искренне поклялись, что совершили обход от начала до конца. Но вы спутали даты! Вы вспоминали Рождество прошлого года! И с тем большей уверенностью, что вот уже пятнадцать лет в этот праздник ваш маршрут неизменен, ваши жесты и даже слова «расписаны как по нотам». Только этот год принес новшество! Во-первых, то, что произошло в ризнице. Затем, нововведение Вилара: припев из «Карманьолы» и из «Пойдет, пойдет»! Ясно, что вы не могли вспомнить эти факты, ведь раньше они никогда не случались! Корнюсс, запинаясь, пробормотал: — Это невозможно! Лучше скажите, что я сошел с ума! Да как же? Я так и вижу, как мы чокаемся с Хагеном. Мы говорили о ценах, о кризисе. — В прошлом году! — Черт побери! Я же вам говорю, что это было позавчера! У мэра, постойте, у господина Нуаргутта мы говорили о будущих выборах. Да, но… Подождите-ка, мы не могли говорить о будущих выборах, потому что… потому что они прошли как раз в этом году! Однако он мне говорил о приближающихся выборах, господин Нуаргутт. — В прошлом году! — В конце концов, это возможно! Но в таком случае, о чем мы разговаривали с мэром в этом году?.. Я не помню. Дыра какая-то! О чем же мы могли говорить? Дайте подумать… Я вижу нас за столом. Мы чокаемся, как положено… А что делала служанка? А! Вот!.. Я вижу, как она ходит взад-вперед, на углях стоит кастрюлька. Не двигайтесь. Всплывает понемногу. Я вижу кастрюльку… Мэр мне говорит… говорит… А! Как сейчас слышу: «Папаша Корнюсс, я думаю, что радикалы в безвыходном положении!» — Вот видите, это было в прошлом году! Корнюсс стукнул кулаком по столу. — Я вам говорю, что я был у господина Нуаргутта в этом году! Доказательством тому, что после обхода я всегда захожу к мэру раньше, чем к доктору и господину барону. А у них обоих был именно я. Господин Рикоме рассказал мне, что он все же решился купить машину! — В прошлом году! — Нет! В этом! Ведь у него еще нет машины! Да и в замке я слышал, как Огюста говорила о бальном башмаке. Она не могла его отыскать. Он был нужен для костюма малышки Арно. Не собираетесь же вы утверждать, что господин барон в прошлом году водил на бал в «Гран-Сен-Николя» малышку Арно? Это было позавчера! — фотограф резко отодвинул стул. — И потом, слушайте! Не нравится мне все это! Я уже, в конце концов, вообще ничего не понимаю! Где я был? Где я не был? Я уже не знаю! В конечном-то счете, не существует двух Корнюссов! Это я Корнюсс, господин маркиз. Дед Мороз — это я! Он нервничал. Он метался по комнате, как толстая крыса, прикасался к фотографиям, проводил дрожащими пальцами по груди, словно желал удостовериться в реальности собственного существования. Все ускользало. Все перемешалось. Годы накладывались один на другой. Словно в галлюцинации старик фотограф видел пятнадцать полностью схожих Дедов Морозов, красных на фоне белого снега, идущих под дождем календарных листков, помеченных одной датой: 24 декабря, но разными годами: 1919… 1927 1928… 1931… 1932… Явившись ближе к обеду в замок изучать архивы семейства де ля Фай, маркиз нашел сложенные на столе многочисленные кипы дворянских грамот, счетных книг, сводов обычаев и так далее. Барон, превосходный хозяин, воздержался от того, чтобы засыпать его комментариями. — Ройтесь! Не бойтесь перемешать! Здесь вы найдете чернила и бумагу для записей. Затем он сам устроился у огня и погрузился в чтение недавно изданной «Жизни сюринтенданта Фуке». Хотя книга, казалось, сильно заинтересовала его, она не заставила его забыть о госте. Изредка он поднимал голову и пристально разглядывал черты маркиза, склонившегося над исписанными старинным почерком дворянскими грамотами и старыми планами. На листе бумаги, данном ему бароном, маркиз сделал лишь одну запись. Это была даже не запись — рисунок! Очень простой рисунок, изображающий звезду с четырьмя лучами. Когда господин де Санта-Клаус откланялся, приняв на вечер приглашение на ужин, барон не без иронии заметил: — Вы кое-что забыли, дорогой маркиз! — Что же, барон? — То, что вы добыли в моих архивах! Эту звезду! — Он показал на лист с рисунком. — Готов держать пари, что вы нисколько не верите в легенду о захороненной раке? — спросил маркиз де Санта-Клаус. — Нисколько! А вы сами? Глаза маркиза блестели за стеклами пенсне. — Кто знает, барон? Он взял лист, сложил и с самым серьезным видом засунул звезду в карман. После обеда маркиз де Санта-Клаус провел некоторое время, сидя на скамье на центральной площади. Он задумчиво наблюдал забавы подростков, которые с покрасневшими от холода носами, с криками носились друг за дружкой и грели руки в карманах, набитых печеными в золе каштанами. Мимо прошли господин Нуаргутт и Вилар. Учитель поздоровался с маркизом, но мэр не снял надвинутой на глаза шляпы и принял надменный вид. До маркиза долетел его вздох: — Если бы только инспекторы из Нанси были здесь. Послышался сигнал автомобиля. Мэр резко повернулся вокруг собственной оси, как флюгер от порыва ветра. Наконец-то, полицейские! — воскликнул он. Но то были не полицейские. Это была задыхающаяся колымага с дребезжащим кузовом, которая обеспечивала связь Сирей — Мортефон и обратно. У мэра вырвался досадливый жест. — Признайте, это замечательно! Связь восстановлена, эта старая калоша сумела проехать — и по-прежнему никаких вестей от людей из оперативной бригады. Из колымаги вышел худой и бледный священник, на вид едва достигший двадцати пяти лет. Он должен был замещать аббата Фюкса. С чемоданом в руке шофер проводил его к дому священника. Маркиз отправился в мэрию. На пороге он столкнулся с Виларом, который вернулся и уже вновь уходил. Могу я войти в библиотеку? — Конечно, господин маркиз. Простите, что я не могу вас сопровождать. Дверь открыта… Но маркиза нисколько не интересовала пыльная комната, где хранились книги. Он намеревался проникнуть туда, где лежал труп неизвестного. Дверь была заперта. Маркиз не колебался: он вскрыл замок с ловкостью и скоростью, способными внушить зависть многим опытным взломщикам. Он прикрыл за собой дверь, не захлопывая ее. Из-за прикрытых ставен в комнате была полная темнота. Маркиз включил электрический фонарик и принялся с его помощью кропотливо исследовать тело. Внезапно у него вырвался неопределенный возглас, и он склонился ниже. Двадцать секунд спустя он выключил фонарик и на цыпочках вышел из комнаты, непочтительно хлопнув пару раз мертвеца по черепу. Этот фамильярный, дружеский жест должен был выразить нечто вроде «Спасибо, старик!». Вернувшись к двери, он нахмурился: только что прикрытая, теперь она была приотворена. Между тем эта дверь была не из тех, что открываются сами собой, и сквозняков не было. Следовало ли допустить, что некто, обладающий удивительно тихой походкой, открыл ее, увидел маркиза, склоненного над трупом, и в высшей степени скромно удалился? Маркиз не слышал никакого шума. Озадаченный, он закрыл дверь и пошел в библиотеку, сделав вид, что разыскивает какую-то книгу — на случай, если вернулся Вилар. Сквозь перегородку до него донеслись звуки голосов. Господин Нуаргутт звонил дивизионному комиссару Нанси. Разговаривал он решительно, и требовал ни много ни мало, как немедленно выгнать на улицу инспекторов опербригады, выехавших позавчера в Мортефон. В отличие от мэра, комиссар, судя по всему, пребывал в прекрасном настроении, так как позволил себе сомнительную, по правде говоря, остроту: — Э! Господин мэр, это не решение! Не думаете же вы, что пешком они доберутся быстрее, чем в автомобиле? Затем в вестибюле послышался еще один голос. — Эй! Есть кто-нибудь в этом балагане? Ох, простите, господин мэр! — Что случилось, папаша Копф? Что вам угодно? — Виркур сказал, что я найду здесь учителя. Мне надо составить письмо к сборщику налогов, а я не очень хорошо умею писать. Хотел попросить господина Вилара… Маркиз прошел в дом священника. Каппель дежурил рядом со скончавшимся служителем церкви. Ставни были закрыты, горели две свечи. Смерть заострила черты аббата Фюкса, но лицо выражало удивительные спокойствие и умиротворенность. Священника обрядили в сутану, под голову положили подушку, руки сложили на груди, пальцы его были скрещены на распятии. — Прибыл заместитель, — прошептал Каппель. — Бог мой, как же он молод! Он сейчас разговаривает в саду с мадемуазель Тюрнер. — Я только что видел, как он выходил из машины. — А!.. Не правда ли, он молод? Слишком молод! Правда, он здесь только на время, пока не назначат нового кюре. Маркиз вышел. С соседней улицы из столярной мастерской доносился стук молотков — готовили гроб. На центральной площади маркиз де Санта-Клаус в очередной раз встретился с мэром, чье дурное настроение все ухудшалось. В конечном счете, начинало казаться, что господин Нуаргутт врос в эту площадь из-за того, что она находится в центре города: таким образом он мог быть уверен, что с какой бы стороны полицейские ни появились в Мортефоне — если они вообще должны были появиться — он окажется на их пути. Он метал громы и молнии перед доктором Рикоме и Виркуром. Его поношения прервал шум мотора. — Ну, на этот раз!.. — вскричал он. Он сделал несколько торопливых шагов в направлении той улицы, откуда должен был появиться автомобиль, но внезапно остановился и разочарованно отвернулся. Приехала вызванная позавчера по телефону из Нанси, чтобы отвезти в больницу аббата Фюкса, машина скорой помощи. Вы припозднились, друг мой! — сказал Рикоме шоферу. — Скорая помощь больше не нужна. Сойдет и катафалк. Мэра трясло от ярости. Маркиз де Санта-Клаус заперся в своей комнате в «Гран-Сен-Николя», чтобы нацарапать несколько строк на визитной карточке. Он перечитал написанное: шлет Вам свои приветствия. В силу прекрасных отношений, которые он поддерживал с Вами до сего дня, он позволяет себе сообщить Вам, что для него больше нет тайн в подоплеке недавних событий в Мортефоне. Он обращает Ваше внимание на то, что на этом основании способен лучше, чем кто бы то ни было из его коллег, обеспечить в случае необходимости эффективную защиту перед судом присяжных». Он положил карточку в конверт и заклеил, но колебался. Заметив свое отражение в зеркале шкафа, он обратился к нему за советом: Как решить, маркиз? Нужно ли отнести это письмо по адресу? Хорошенько подумайте. Я рискую своей благородной шкурой, а уж если ее продырявят, так и ваша пострадает… С другой стороны, жест получается довольно забавный! В целом, заманчиво! Дьявольски заманчиво! Что вы говорите? Вы полагаете, стоит отправить письмо? А! Я вижу, вы всегда останетесь человеком, склонным к опасным играм! Ну что ж, решено? Договорились? Чудесно! Маркиз вышел, он пересек город и просунул конверт под некую дверь. * * * Колымага давно вернулась в Сирей, скорая помощь повернула обратно в Нанси. Было около пяти часов. В мэрии господин Нуаргутт сочинял полное яда и желчи письмо в адрес префекта, когда внезапный мощный рев задержал его перо в воздухе. Повелитель ные сигналы клаксона призывали прохожих уступить дорогу. Мэр как раз вовремя подбежал к окну, чтобы увидеть появление подобной шумному метеору длинной темной машины. Какой-то мальчишка заорал: — Полицейские! В тот же миг с полсотни ребят возникли из-под земли и бросились вдогонку. Совершив под визг тормозов крутой поворот, машина остановилась у подъезда мэрии. Из нее вышли два толстых человека с трубками с зубах. Один из них сказал другому: — Последние пятнадцать километров я держал скорость шестьдесят километров в час! При такой дороге это не шутка. — Возможно, — будто с неба донесся саркастический голос. — Но пятьдесят километров за два с половиной дня — не очень-то выдающееся достижение. Зато по части того, как морочить людям головы вы можете гордиться поставленным рекордом! Полицейские задрали головы и вынули трубки изо рта. — Господин мэр, без сомнения? — Именно мэр! Господа, я не любопытен, но мне было бы приятно узнать, каким образом, выехав из Нанси, который на севере от Мортефона, вы могли застрять в Баккара, на юге от Мортефона, чтобы в конце концов явиться с севера, то есть по той дороге, с которой начали! Если я правильно понимаю, вы сделали полный круг? Теперь уже все население Мортефона толпилось на площади. Пробежали сдавленные смешки. Полицейские словно бы ничего не замечали. — Сейчас я вам все объясню, господин мэр. Вы совершенно правы — мы сделали круг! Знаете, вплоть до Баккара нас преследовали все возможные несчастья — началась буря, мы все время сбивались с пути, у нас кончился бензин, лопнула шина, сломался мотор… ну и так далее… — Но, Бог мой, а с нынешнего утра? От Баккара до Мортефона всего тридцать километров! Дороги сейчас свободны, буря улеглась, даже полные развалюхи проходят! А вам с вашими, не знаю сколькими, лошадиными силами понадобилось все утро и еще полдня, чтобы проехать тридцать километров?! Да еще последние пятнадцать вы ехали со скоростью шестьдесят километров в час! А первые-то пятнадцать, несчастные? С какой скоростью вы ехали первые пятнадцать? Да вас, должно быть, обогнали все улитки по дороге! Один из полицейских молча чистил трубку. Второй ответил: — С нынешнего утра, господин мэр, мы проехали почти двести километров. Эти слова встретили радостный отклик в толпе. Господин Нуаргутт буквально взвыл у окна: — А-а-а, двести километров! Все ясно! Очевидно, вы дали крюк через Швейцарию и Германию, и вас немного задержали формальности на таможне и паспортный контроль? К крайнему удивлению мэра, полицейские не только не рассердились, но разразились смехом. — Весело живете! Нет, господин мэр, все гораздо проще! Мы заблудились. Мы оба не знаем местности. Все дорожные знаки под снегом… Все поля безлюдны… На развилках никого, кто бы подсказал, куда ехать… Солнца нет, так что не сориентируешься… — А дорожные указатели? — От указателя-то и все беды, господин мэр! На одном перекрестке мы увидели указатель, сброшенный бурей на землю. По какой дороге поехать? Мы действовали методом дедукции. — Дедукции? — Да! По указателю! По его положению на земле, по направлению ветра, следам в снегу мы постарались вычислить, какое положение он занимал в стоячем виде. Сами понимаете, мы были не очень уверены в результатах. И, естественно, ошиблись. Эта дорога увела нас в Мольсгейм! Мы сменили направление, но, видно, сам нечистый вмешался, так как внезапно очутились в Саррбурге. Таким образом, мало-помалу мы в конечном счете попали на дорогу из Нанси в Мортефон. — Превосходно! И вы, конечно, считаете, что на месте преступления все сохранилось «как было», как вы выражаетесь! Положение тела… Тряпочки над отпечатками следов и четыре камешка по углам, чтобы ветром не сдуло… Не смешите меня! — О! Что касается преступника, господин мэр… — Вы должны были его встретить, — раздался чей-то голос. Толпа заволновалась. — Как? Что? Что это значит? Кто осмелился?.. — раскричался мэр. — Это я! — живо отозвался маркиз де Санта-Клаус. — Я говорю, что этим господам не везет. Вот уже примерно час, как убийца уехал в направлении Нанси. — О-о! Однако! — прямо-таки заорал мэр. — Что означает эта дурацкая шутка?! Господин маркиз?! Я уже имел случай просить вас не вмешиваться не в свои дела. Но сейчас вы переходите всякие границы! — Я не шучу, господин Нуаргутт. Убийца в самом деле покинул Мортефон примерно час назад, в машине скорой помощи. — Скорой помощи? — повторил мэр озадаченно. — Это серьезно? — Вполне серьезно. — Я не понимаю… вы что — знаете убийцу? — Я нашел его сегодня после полудня! — И… и… вы ничего не сказали? Вместо того, чтобы прийти поговорить со мной, представить мне доказательства, чтобы я принял меры, вы спокойно позволяете убийце уйти? — Господин мэр, я, по-моему, уже ставил вас в известность о том, что я не полицейский! Задерживать преступников — обязанность полицейских. — Которую они и выполнили, — холодно обронил один из инспекторов. Трепет пробежал по рядам собравшихся. В наступившей гробовой тишине полицейский крикнул в направлении машины: — Эй, арестованный! Покажись! В глубине машины задвигалась какая-то фигура и показался доктор Рикоме с наручниками на запястьях. Он окинул отхлынувшую в удивлении толпу долгим равнодушным взглядом. — Вот этот человек, господин мэр. Мы действительно встретили его на скорой помощи, как сказал этот господин. Я вас уверяю, ехал он быстро! Затем мы подобрали в канаве шофера с окровавленным лицом. Он нам объяснил, что доктор внезапно выскочил из-под одного из сидений, угрожал ему револьвером, потом ударил рукоятью и выкинул из машины. Мы повернули назад и догнали скорую: пришлось пострелять, прежде чем удалось арестовать молодчика. И вот — пожалуйста. Вы удовлетворены, господин мэр? Смешки сменил восхищенный шепот. Полицейские разом восстановили свой авторитет. Они наслаждались триумфом. Мэр был ошарашен. — Это невозможно! Рикоме?.. Это чудовищно! Рикоме, вы совершили это преступление? Но почему? Почему, великий Боже? Чтобы украсть? Это же безумие! Безумие! Да, говорите же, доктор! Скажите хоть что-нибудь! Защищайтесь… Доктор Рикоме ответил двусмысленным тоном: — Вы очень любезны, Нуаргутт. Но… вам известна формула — я буду говорить только в присутствии моего адвоката! Произнося эти слова, он повернул голову, и каждый в толпе спросил себя, кому предназначалась улыбка, появившаяся у него на губах. Один маркиз понял ее значение. Он вернулся к себе в «Гран-Сен-Николя» и встал перед зеркалом: — Браво, маркиз! — любезно обратился он к своему отражению. — Мне кажется, дело в шляпе! VII. ОТВЕТ ЗВЕЗДЫ Вечером господин де Санта-Клаус долго прогуливался по улицам Мортефона. Полицейские уехали и увезли арестованного. Назавтра должна была прибыть другая машина за трупом неизвестного и увезти его в морг Нанси. Маркиз отказался удовлетворить всеобщее любопытство относительно обстоятельств кражи и мотивов преступления. Он слонялся по городу, рассматривая крышки погребов, входы в длинные пролеты арок, фасады домов… Ужин в замке барона был прост, но изыскан. Особенно удалось Огюсте тушеное мясо, буквально тающее во рту. Сервировка, быстрые и молчаливые появления и исчезновения служанки, которая умела по одному знаку угадать малейшее желание хозяина, утонченность барона, его любезность, сама его высокая фигура — все вместе придало этому ужину при свечах характер роскошного пиршества, несмотря на скромность стола. Сидя у огня за ликером и сигарами, маркиз упомянул раку короля Рене. — Она должна быть красного золота и сверкать от драгоценных камней. Совсем как это пылающее полено. Барон постучал по полену концом кочерги. — Вы найдете ее, обратившись к звезде! — непринужденно заметил он. — О! Кто знает! Вы представляете себе это сказочное видение? В глубине подвала, в тайнике в стене, под лучом электрического фонаря?.. Барон наклонил голову: — Сказка… — Я совсем не верил в нее, отправляясь в Мортефон. Но, прожив две недели в этом городке, полном игрушек и сказочных персонажей… — Я должен сказать вам одну глупость, — оборвал барон. — Когда вы приехали, ваши глаза показались мне более темными. — Как вы сказали? — смутился маркиз. — Довольно глупо? То же самое с вашим акцентом. Мне все время кажется, что с некоторого времени он стал более португальским… — В самом деле? — задумчиво протянул маркиз. Он курил, откинув голову назад; барон, замечтавшись, помешивал угли. Затем, искоса взглянув на гостя, сказал: — Маркиз, не будет ли нескромностью с моей стороны… — Прошу вас! — Случалось ли вам любить? — Много раз. — Я не об этом, — почти в сердцах откликнулся барон. Он снова пристально посмотрел на огонь. — Я хотел сказать: случалось ли вам любить… один раз? — Один раз? Да, — ответил маркиз. — Один раз… Это было давно. Она была светлокожей и темноволосой. Светлокожей и темноволосой, барон! Она не была дочерью португальца. Барон и маркиз одновременно улыбнулись. — Настоящая любовь, маркиз, меняет многое, не правда ли? — Она может многое изменить, барон. Маркиз пристально, почти жадно разглядывал барона, нагнувшегося к огню. Когда тот поднял голову, их взгляды встретились. — Она меняет очень многое! — подтвердил барон, почти не шевеля губами. Слабый свет, падавший с неба, ласкал угол шкафа, ручку севрской вазы. Снаружи в тишине донеслось мяуканье кота. Он прыгнул на оконный карниз, и в сумраке его зрачки светились двумя зелеными точками. Маркиз стряхнул пепел с сигары, поднес к губам рюмку с малиновой водкой. — Чрезвычайно многое! — в третий раз повторил барон. Маркиз поставил рюмку рядом с кованой подставкой для дров. — В таком случае, — дружески сказал он, — отдайте их мне! Лицо барона залилось краской и так напряглось, что стало почти угрожающим. Маркиз слегка развел руками, словно хотел сказать: «Не правда ли, так лучше?» Выражение его лица было сочувственным, почти братским. По правде говоря, редко за свою жизнь маркиз де Санта-Клаус чувствовал себя таким взволнованным. — Ну что ж! — после длительного раздумья произнес барон. Он положил руку на закругленную верхушку одной из подставок для дров, его пальцы что-то нащупали, послышался легкий щелчок, и верхушка подставки, собранная на шарнире, разделилась на две половинки. Из открывшегося углубления барон достал бриллиант и протянул маркизу. — Второй вы найдете в… — его голос, сначала чистый, пресекся, и он не закончил фразу. Господин де Санта-Клаус нажал механизм второй подставки и нашел второй камень. Он положил оба бриллианта в жилетный карман, как будто это были мелкие монетки, потом допил рюмку и затянулся сигарой. Она погасла, и маркиз зажег ее от головешки. — Видите ли, барон… — начал он. Барон держался очень прямо. Ни один мускул его освещенного пламенем лица не дрогнул. — Видите ли, барон, сказка… — он весело рассмеялся. — Какого черта вы жульничали? — Жульничал? — Ну да… Это дело так смешалось со сказкой, что я в конце концов уверился, что ключ к нему надо искать в сказке! И я стал искать «недостающую» деталь, которая нарушала бы логику волшебной сказки. Человеку не свойственно совершенство, а значит, недостаток должен был существовать. Я его нашел. Вспомните… Хрустальный башмачок. Я хочу сказать — пропавшая бальная туфелька. Я услышал эту историю от мадемуазель Катрин, потом от Корнюсса. Здесь и была подтасовка. — Что вы хотите сказать? — Только одно: в сказке Золушка теряет туфельку после бала, а не до. Это меня насторожило. Почему в столь тщательно отлаженной махинации присутствует факт, столь явно противоречащий сказке? Почему скрупулезно воссоздаваемая до этого момента сказка вдруг оказалась «подделанной», нарушенной, если вам так больше нравится? Еще один факт, другого порядка, поразил меня. Почему вы, человек, который никогда не посещал ни рождественского ужина, ни бала, живет уединенно, — почему в этом году вы пригласили Золушку? Совпадение было по меньшей мере любопытное. Когда мне удалось понять необычное смещение в памяти папаши Корнюсса (смещение, которое должно было удивить вас самого, ведь вы, здраво рассуждая, могли ожидать разве что провала в памяти пьяницы), я допустил, что Дед Мороз, вышедший от вас 24 декабря около десяти вечера, вполне мог быть не тем, что вошел сюда без четверти десять и которому вы предложили выпить. Тогда приглашение Золушки, подгонка платьев после примерки, а главное, долгие вынужденные поиски пропавшего башмака приобретали смысл. В самом деле, если башмачок не потерялся, а был спрятан — вами, барон, — вы могли рассчитывать, что обе занятые поисками женщины не заметят вашего краткого отсутствия. Даже больше, при необходимости они засвидетельствуют ваше присутствие в замке во время совершения кражи. Алиби через башмачок Золушки! Идея красивая, но когда играешь с феями, не следует жульничать, иначе — готовься… к ударам волшебной палочки! Барон опустил голову. — Меня гложет совесть за то, что я явился причиной сердечного приступа, унесшего аббата Фюкса… — Ну, во всяком случае, с вашей стороны не было недостатка в предосторожностях! Анонимное письмо в начале месяца, затем попытка ограбления шестого числа… Должен вам сказать, что это письмо показалось мне несерьезным, а попытка совершить кражу, да еще с последующим бегством на ходулях — просто абсурдной! Человек в маске действовал так, словно не имел ни малейшего желания воровать всерьез. Какую еще цель могли преследовать эти действия, если не подготовить кражу через внушение, что она должна непременно произойти? Поэтому двадцать четвертого декабря вам в костюме Корнюсса ничего не стоило убедить аббата Фюкса, когда он достал раку из сейфа, в том, что совершенно настоящие камни — фальшивые! Уже в течение трех недель преследуемый страхом ожидания кражи, кюре поверил, что она и в самом деле состоялась, и побежал за ювелиром, а вы тем временем… Барон, я с удовольствием выпью еще малиновой водки… Воцарилось длительное молчание. От поленьев рассыпались снопы искр. Угли казались живыми. Их свет, скользящие по ним тени оставляли впечатление постоянного движения. Или наводили на мысль о плавке металла, более драгоценного, чем любой из существующих в природе. Большое полено, подточенное огнем, скатилось на середину камина, разрушая прекрасные замки из золота и драгоценных камней, возникающие в нагромождениях угольев под пристальным взглядом. — Чего вы ждете, маркиз? — внезапно спросил барон изменившимся от волнения голосом. — Чего вы ждете, чтобы задать вопрос, рвущийся с ваших губ? Почему?.. Почему я, барон де ля Фай, совершил кражу? Маркиз промолчал. Ударом щипцов барон разбросал кучку углей. И, словно молчание стало для него невыносимо, продолжал: — Я представляю, что вы себе говорите: «Барон в долгах!» или «Барон небогат, ему надоело жить затворником». «Никогда не любил, и уже давно не влюблялся!» «Барон хочет жениться!» Вот что вы себе говорите. Вы ошибаетесь! Барон взял с круглого столика книгу. — Вот что я читаю последнее время: «Жизнь сюринтенданта Фуке». Вы поняли? Нет еще? А мои архивы? Вы смотрели мои архивы, вы могли заметить, что бароны де ля Фай были когда-то очень богаты. Вы все еще не понимаете? — Пока нет, барон. Барон де ля Фай загорелся, возбужденно заходил по комнате. — Очень богаты, говорю я… Более того, маркиз! Они умели жить пышно. Ведь обладание — еще ничто. Но умение тратить! Уметь создать с помощью золота и бумажных денег красоту тем более драгоценную, чем она эфемернее — красоту платьев столь нежных, что от малейшего дуновения они портятся, красоту фонтанов столь хрупких, что порыв ветра рассеивает их дождем, красоту фейерверков, исчезающих в ночи, не успев родиться, красоту ковров из роз, которые расцветают и вянут за день! Он с яростью бросал слова, он упивался ими. Потом горестно рассмеялся: — А теперь представьте себе жизнь этого лотарингского дворянина, вынужденного перебиваться с супа на тушеное мясо, этого хозяина замка, чей домашний штат сводится к старой женщине, этого барона, которому приходится экономить на свечных огарках, чтобы свести Новый год с днем святого Сильвестра, тогда как его предки… Теперь вообразите, как нарастало безумие — украсть бриллианты, эти камни, глупо скрытые в сейфе от глаз с одного конца года до другого, завладеть ими и на плоды этой кражи возродить былое великолепие; залить огнями от основания до конька кровли этот старый замок и холм, на котором он стоит! Снова заставить блистать здесь все, что мир знает прекрасного: женщин, цветы, музыку — как когда-то! — А потом? — довольно холодно изрек маркиз. Возбуждение барона мгновенно спало. — Потом? — Да. Как только угаснет пожар праздника? — А? Вы не понимаете! Потом? — Он устало махнул рукой. — Потом? Какое это имеет значение?.. И прошептал после долгой паузы: — Что ж, я все-таки дал один праздник… Маркиз улыбнулся в тени. Голос барона изменился: — Праздник, который ничего не стоил! И все же там все это было! Тонкое стекло и фарфор, музыка, танцы… И напротив меня сидела девочка, такая хрупкая, такая чистая… И вот, теперь… — У него снова вырвался усталый жест. — Какое имеет значение… — Барон, — сказал маркиз, — все в порядке, теперь. Камни без комментариев будут возвращены монсеньору Жибель. Бриллианты вернутся на раку. Дело закрыто. Я думаю, будет жаль, если все сказанное здесь не останется между нами. Лицо барона сильно побледнело, губы дрожали. — Маркиз, я не могу… Я… — Я бы попросил у вас еще капельку этой превосходной водки, барон! Кот, сидевший на окне, исчез. — Но… — внезапно взволновался барон, — для властей? Ответственность за кражу… — Останется в тайне! Если только ее не возьмет на себя доктор Рикоме! — Я бы предпочел тайну. Когда маркиз де Санта-Клаус спустился с холма, его поразило, как сильно потеплело. «Избыток великодушия, — думал он. — Словно все разом ударились в него — и небо, и маркиз де Санта-Клаус!» Было очень поздно. Маркиз поискал на небесном своде вечернюю звезду — звезду пастухов. Не нашел ее и пожалел об этом. Мортефон из-за погашенных огней казался черным пятном, подвешенным между молочным небом и снежной равниной, словно на полдороге между реальностью и легендой. Человек с Сумкой спал в кровати почтальона, Матушка Мишель видела сны в кровати мадемуазель Тюрнер! Дед с Розгами укрылся пуховиком полевого стража Виркура, Дед Мороз храпел в постели Корнюсса! А Золушка? Катрин Арно, облокотившись о подоконник, смотрела в сторону замка. Господину де Санта-Клаус вспомнилась фраза барона: — Это меняет очень многое. Он вздохнул: ему вспомнилось, как он любил один раз. И прижал два пальца к губам… И так получилось, что поцелуй некоего маркиза де Санта-Клаус, который с тем же успехом мог называться маркизом де Карабасом, так как ни его имя, ни колена его родословной не упоминались в Готском альманахе, полетел к Золушке, целиком поглощенной настоящим бароном, вполне заслуживающим, чтобы его имя фигурировало в картотеке полиции! В «Гран-Сен-Николя» еще горел свет. Горничная вязала, госпожа Копф читала газету. Копф и Хаген мерялись силой, поднимая стулья на вытянутой руке. — Господин маркиз, мы вас всюду разыскивали! Вам пришла телеграмма. Телеграмма была из епископства Нанси. «Удивлены что доверие плохо оправдано тчк Сожалеем скандалах тчк Настоятельно просим скорейшего визита» «Честное слово, это весьма отдаленно похоже на поздравления!» — подумал маркиз, скорчив насмешливую мину. Он спросил: — В котором часу первый утренний поезд на Нанси? — В четверть девятого, господин маркиз. Машина уходит из Мортефона в половине восьмого. — Я поеду. Приготовьте счет и не забудьте меня разбудить. — Господин маркиз так скоро нас покидает! Какая жалость! — вздохнула госпожа Копф. — Не в обиду вам будь сказано, господин маркиз, — шутливо заметил Хаген, — но если вы едете завтра первым утренним поездом, у вас остается не много времени, чтобы найти Золотую Руку! — Не правда ли? Ба! Приходится смириться! Кстати, насчет Золотой Руки, господин Копф. Я боюсь, что не успею попрощаться с Каппелем. Будьте так добры, передайте ему это от меня. Это уникальное приспособление для розыска кладов! Он положил детектор на стойку. Следующим утром, когда маркиз де Санта-Клаус уже садился в автомобиль на центральной площади, к нему подошел учитель. — Как! Неужели вы уезжаете, господин маркиз? Да? Действительно? — Самые лучшие друзья расстаются, дорогой господин Вилар! — Я удручен, господин маркиз. Удручен. Не зная, что добавить, учитель минуту помолчал, а потом сказал с ноткой иронии в голосе: — А как же рака? Пресловутая Золотая Рука? Как вижу, вы отказались от поисков? — Отказался? — жизнерадостно воскликнул маркиз. — Вы так думаете? Вы меня плохо знаете! Он похлопал по своему покрытому наклейками саквояжу и пошутил: — Спроси Звезду Пастухов! Ха! Многие до меня пытались ее расспрашивать. Только надо уметь разговаривать со звездами… Я нашел Золотую Руку! Она здесь, в моем саквояже! Учитель рассмеялся. Тем временем мимо прошел господин Нуаргутт. Он поклонился маркизу де Санта-Клаус, который не стал снимать шляпу. * * * Выражение лица монсеньора Жибель, когда маркиз приехал в епископство, обещало все, что угодно, кроме поздравлений. — Я не хотел бы говорить вам ничего обидного, мэтр Лепик, — сказал прелат, но не могу скрыть от вас горестного удивления, вызванного результатами ваших действий в Мортефоне в течение двух последних недель. Новости катастрофические. Мы особенно надеялись, что вы предотвратите кражу бриллиантов, но кража состоялась. — Прошу разрешения поправить вас, монсеньор, — холодно произнес Лепик. — Состоялась не одна, а две кражи! Бриллианты были украдены дважды! Епископ нахмурил брови. Если это было шуткой, то не в его вкусе. — Оставим, — сказал он осторожно. — Мы еще вернемся к этому. Я выражаю вам свое разочарование. Мы сказали: «Главное, никакого скандала!» И что же — скандал разразился за скандалом! Хуже того: случилось убийство!.. — С вашего позволения, монсеньор, — заметил Лепик еще холоднее, — я вас поправлю еще раз. Не одно, а два убийства! На этот раз епископ вздрогнул. Это было уже слишком! — Сударь! — возмутился он. — Сударь… Лепик вытащил из-за кресла саквояж со множеством этикеток. Там лежало белье, две или три книги, записная книжка, связка хитроумных ключей, электрический фонарик, два револьвера и несколько бумажных свертков. Он развернул один из них, затем второй… Это оказались драгоценные камни. Он положил их на стол перед глазами оторопевшего епископа. — Вот бриллианты раки святого Николая, монсеньор. Настоящие. Я получил их из рук того, кто совершил первое мошенничество. В общем, речь идет о возврате, и я обещал сохранить тайну. Епископ поднял руки в благословляющем жесте. — Мэтр, прошу вас забыть мои предыдущие слова. Мы не будем пытаться проникнуть в тайну, которую вы обещали хранить. Камни были взяты у Церкви, они ей возвращены. Не будем больше об этом говорить. — Дело в том, монсеньор, что нам все же придется немного поговорить об этом, так как я упомянул о двух кражах, а первая объясняет вторую. Первая кража была совершена двадцать четвертого декабря в половине одиннадцатого вечера. Вор переоделся для этого в Деда Мороза. Но не он один страстно желал заполучить бриллианты. Вторая кража была совершена чуть позже, так же благодаря переодеванию — единственному способу избежать взлома или нападения. По окончании полуночной мессы «стражи святого Николая» увидели, как священник вышел из ризницы и прошел за алтарь. Он был в сутане, с длинной каштановой бородой. Ростом и чертами он поразительно походил на аббата Фюкса. Но это не был аббат Фюкс. Тот, чувствуя себя больным, вернулся домой. Спрятавшись за алтарем, на котором была выставлена рака, переодетый священником человек вытащил из золотых зубцов фальшивые бриллианты, вставленные вместо настоящих двумя с половиной часами раньше вором, переодетым в Деда Мороза! — Странная ситуация, — прошептал епископ. — Но один вопрос. Я допускаю, что переодетый в священнослужителя человек мог вытащить один камень и подменить его. Но как он смог завладеть другим бриллиантом, тем, что находился со стороны раки, повернутой к стражам? — Проще простого. «Обработав» один конец, он поворачивает раку на пол-оборота и… — Я понимаю. Но неужели поворот раки не смущает ни одного из стражей? — Нет, потому как, монсеньор, ни один его не замечает. — Однако! Не хотите же вы сказать, что они спят? — Нет, монсеньор! Они бодрствуют! Однако вор может совершенно спокойно поворачивать раку! Епископ открыл рот, но не произнес ни слова. Адвокат продолжал: — В Мортефоне живет один учитель, которого я считаю прекрасным человеком. Только дело в том, что его убеждения… — Вы говорите о месье Виларе? Я в курсе. Не правда ли, на каждый религиозный праздник он отвечает исполнением «Походной песни»… — Совершенно верно, монсеньор. И второй вор знал об этом. Он знал, что мощное вступление оркестра на площади перед церковью неизбежно отвлечет на минуту внимание стражей раки, хотя они и привыкли к гармониям учителя… Именно в эту минуту предвиденного и ожидаемого невнимания рака была повернута! — Макиавеллиевская хитрость! — воскликнул прелат. — Ужасающе по изобретательности и точности. — Не так ли, монсеньор? — Но убийства, два убийства, о которых вы говорили? — Я к этому и подхожу, — заметил Лепик. — Рассмотрим сначала первое убийство — того незнакомца, которого из-за его внешности прозвали «немцем». В темной комнате в мэрии я осветил его череп лучом электрического фонарика. Волосы были сострижены так коротко, что просвечивала беловатая кожа. И в конце концов я заметил на макушке круг чуть-чуть более темного цвета. На первый взгляд кажется непонятным, как это сразу не бросилось в глаза. Но этот более темный кружок настолько слабо выделялся по цвету, что оставался почти незаметным. Его можно было обнаружить только при необычайном стечении обстоятельств: темная комната, луч электрического фонарика. — Священник! — сдавленно произнес епископ. — Да, монсеньор. Священник! Его подстригли под машинку, чтобы скрыть тонзуру. И этот неизвестный был самым известным лицом края! Мальчики и отцы семейств, смотревшие в растерянности на лицо «немца», не узнавали того, кто их крестил и венчал — аббата Жерома Фюкса! — Аббат Фюкс! Задушен! Ох!.. — в ужасе бормотал епископ. — В общем, все это дело состоит из серии подмен. Нечто вроде жуткой Комедии ошибок! И знаете, что самое удивительное? Полиция задержала Рикоме. Но задержала за преступление, которого он не совершал! — Не совершал?.. — Нет, монсеньор. Рикоме не убивал аббата Фюкса! Священника задушил сообщник доктора! В час ночи двадцать пятого декабря этот сообщник, до тех пор прятавшийся несколько дней у доктора, является в сутане в церковь. Он похищает камни — фальшивые, не забудьте. Затем возвращается в ризницу, но сталкивается лицом к лицу с настоящим аббатом Фюксом, вернувшимся из дому раньше, чем ожидалось. Аббат, разом все поняв, хочет позвать на помощь. Преступник хватает его за горло. Потом он отволакивает жертву в сад и сообщает о «несчастном случае» Рикоме, который стоит на страже. Они уносят священника домой к доктору. Что теперь делать убийце? Бежать, разумеется! Но как? Пешком? Безумие! На машине? Финансовое положение честолюбивого, но неимущего доктора Рикоме таково, что вот уже несколько лет он не может себе позволить эту «роскошь» — автомобиль! Оба растерялись. Сначала, сказал себе Рикоме, нужно выиграть время. Они остригли волосы и бороду аббату Фюксу, переодели в одежду убийцы, который, в свою очередь, надел сутану аббата. Покончив с этим мрачным преображением, они положили труп на равнине и решили, что фальшивый священник сыграет роль аббата Фюкса. Ризничий по своей близорукости не обнаружит обмана, который к тому же не должен был затянуться (что было бы неосуществимо). Подставной аббат изобразит сердечный приступ, и доктор срочно вызовет по телефону из Нанси машину скорой помощи. Скорая помощь! Вот гениальная находка, — по крайней мере, доктор так считал! Вот способ для мнимого священника, у которого земля Мортефона горит под ногами, бежать быстро и в полной безопасности. Но доктор не предвидел бури. Снег лежит сугробами, деревья вырваны с корнем, по дорогам не проедешь. Мортефон блокирован. Связь нарушена. Скорая помощь не может проехать. Полицейские не могут проехать. Никто не может проехать! Хотя… Все относительно! Кое-кто проехал. — Кое-кто? — Неважно! Итак, бегство невозможно. Назавтра утром мы узнаем, что господин Фюкс скончался в результате сердечного приступа. Находят спрятанные доктором в шкафу бутылки из-под водки. Только когда доктор Рикоме застал меня в комнате мэрии, освещающим фонариком череп задушенного незнакомца, он должен был понять, что пропал или на грани того. Я обнаружил, что так называемый немец был священником. Но, если это аббат Фюкс, кто же тогда самозванец в доме священника, и что думать о сердечном приступе — болезни, которой страдал аббат Фюкс, — который его унес? Если речь шла о придуманной болезни, кому, как не доктору, ставившему диагноз, об этом знать. В таком случае, что стояло за этой смертью, если не новое убийство? И кто мог его совершить, кроме доктора? В доме священника я посмотрел на безымянный палец подставного аббата Фюкса. На первой фаланге я различил рубец — след, оставленный на коже долго носимым кольцом. — Две вещи мне остаются непонятными, — сказал епископ. — Эта накидка Деда Мороза на аббате Фюксе? Зачем? — Проще простого! Сразу после первого убийства воры обнаруживают, что их опередили. Они делают следующий вывод: завернув преображенный труп аббата в накидку, они, кстати вполне резонно, ждут, что общественное мнение не замедлит связать смерть и кражу. Если полиция сумеет обнаружить автора первой кражи, она неизбежно обвинит его в том, что тот действовал с сообщником и убил его. Таким образом Рикоме и его сообщник снимут с себя ответственность за преступление. — Точно. Проницательность, с какой вы распутали это мерзкое дело, кажется мне выше всяких похвал. Лепик поклонился. — То, что я сказал, — несколько смущенно продолжал епископ, — позволяет мне прямо задать вам один вопрос. Мне кажется, что ваша деятельность приносит несколько запоздалый результат. Вечером и ночью с 24 на 25 декабря, между половиной одиннадцатого и часом, что же вы делали? — Я спал, монсеньор! — Не может быть! — Ризничий Блэз Каппель, не зная истинной причины моего пребывания в Мортефоне и приняв меня за опасного субъекта, позаботился «усыпить» меня ударом ходулей по голове! Кстати, на следующий день он возобновил попытку. В жизни не встречал человека, так владеющего ходулями! * * * Проспер Лепик выходил из епископства. Викарий незаметно передал ему конверт, который он так же незаметно опустил в карман. Внезапно спохватившись, он попросил, чтобы его вновь проводили к епископу. — Монсеньор, я только что проявил непростительную забывчивость. Он открыл свой саквояж и развернул длинный сверток. Монсеньор Жибель вскрикнул. — Золотая Рука короля Рене, которую я позабыл передать вам, монсеньор! Это уникальное произведение искусства! И огромной ценности, не так ли? Я полагаю, около миллиона франков? — Вы нашли ее! Вам удалось… Значит то, что рассказывали, правда? — бормотал, задыхаясь от волнения, епископ. — Где она была спрятана? — На улице Очага в Мортефоне. — Но как вам пришло в голову искать ее там?.. — Я последовал совету ризничего времен Революции: Спроси у Звезды Пастухов! Боже! Каким забавным мне показался вначале ответ звезды! Звезда мне сказала: «Жил когда-то славный ризничий, не очень подкованный по части принципов строения французского языка»! Прелат в смятении смотрел на маркиза. — Правда приоткрылась мне в тот день, когда я изучал архивы баронов де ля Фай. Я обнаружил среди них очень старый план Мортефона, где названия улиц были написаны в соответствии со старинной орфографией. Я задержался на некоей улице Звезды (Astre). Меня это удивило — я знал, что в Мортефоне нет улицы с таким названием. Немного подумав, я понял, что под улицей Звезды следует понимать нынешнюю улицу Очага (Atre), которая раньше писалась с буквой S. Затем табличка с названием в современной орфографии сменила старую, улица получила новое имя. Astre… Звезда… «Спроси Звезду» можно было, следовательно, понимать как: «Ищи на улице Очага». У меня появилось чувство, что разгадка близко… Но пастух? Не хватало пастуха. Я не мог его отыскать. Я даже не мог отыскать стада. Пока не заинтересовался полуразрушенным строением на улице Очага. Я узнал, что раньше оно служило загоном для баранов. Теперь я нашел. Бараны обычно не появляются без пастуха. В моих руках находились все данные, которые позволили старику ризничему с поэтическим воображением сочинить пресловутую фразу: Спроси у Звезды Пастухов, И найдешь Золотую Руку… Остальное уже было элементарно! Как ни велико было хладнокровие монсеньора Жибель, присутствие духа на миг покинуло его. То, чего не смогло сделать сообщение о двух кражах и двух убийствах там, где он видел лишь одну кражу и одно убийство, сделано появление легендарной Золотой Руки, сверкающей от камней. Мысли его смешались, перед глазами стоял плотный туман, из глубины которого подобно сказочной звезде светилась рака, и словно сквозь сон он увидел, как темноволосый, желтоглазый мужчина с лицом ночной птицы глубоко поклонился ему, приподнял его руку и, поцеловав епископский перстень, исчез. На площади Станислава Проспер Лепик вскрыл конверт, переданный ему викарием. В нем лежал чек на десять тысяч франков, выписанный на банк Лионский Кредит. Беспечной походкой адвокат направился к банку. Как только он туда вошел, к нему приблизился ожидавший его священник. — Я послан монсеньором Жибель. Чек, переданный вам от его имени, заполнен неверно. — Вы меня удивляете! Чек абсолютно правильный. Священник улыбнулся и отрицательно покачал головой. — Ни в коем случае. Вас просят принять взамен вот этот. Второй чек оказался на сто тысяч франков. — А! Ладно! — просто согласился Проспер Лепик. * * * Прошло два года. Доктор Рикоме, голову которого спасло красноречие Проспера Лепика, лечит больных в Сэн-Лорен-дю-Марони, искупая свое корыстолюбие и тщеславие. Выяснилось, что сообщником был его собственный брат. Похищенные бриллианты вновь украшают раку. Радость вставить их на место в золотые зубцы выпала на долю ювелира Тюрнера. Но сейф ризницы Мортефона, около Сирей в Лотарингии, скрывает теперь еще более прекрасное чудо: легендарную Золотую Руку короля Рене. Монсеньор Жибель пожелал, чтобы этот городок, где рака проспала 150 лет, прежде чем быть найденной при известных обстоятельствах, стал ее хранителем. Чтобы увидеть ее, достаточно обратиться к мяснику Матиасу Хагену, который помогает ныне ризничему Блэзу Каппелю в его обязанностях, так как зрение того еще ухудшилось. В ризнице поставили новый сейф, подсоединенный к электрической охране. Посещение Золотой Руки стоит один франк. Можно также посмотреть дыру в стене на улице Очага, где Проспер Лепик нашел раку. Гаспар Корнюсс по-прежнему печатает свои фотографии и открытки в мастерской и, как прежде, каждый год 24 декабря обходит жителей в костюме Деда Мороза. Но память все чаще подводит его. Копф с женой все еще содержат «Гран-Сен-Николя». Господин Вилар решился заняться политикой. Господин Нуаргутт подхватил желтуху и никак не может от нее избавиться — Виркур сплетничает потихоньку, что это плохое настроение мэра вышло наружу. В замке барона де ля Фай дважды в неделю, по четвергам и воскресеньям проходят прекрасные праздники — праздники для детей. Барон устроил кукольный театр, кукол изготовили ремесленники Мортефона. Спектакли собирают множество ребятишек. Молодая госпожа де ля Фай — местные жители лишь с трудом удерживаются, чтобы не называть ее так, как привыкли за долгое время — Золушкой, после представлений выходит к маленьким мальчикам и девочкам. Когда они устают играть, то просят рассказать одну историю. Тогда она садится и начинает: Однажды жил-был…      Перевод с английского К. В. Иорданской